складывается. Он понимал, что ему не просто хорошо на даче, чувствовал, что за этим стоит нечто большее. Несмотря на то что, будучи малышом, он не бегал по ее дорожкам и его дед не то что не посадил здесь ни одного дерева, но даже и не знал о существовании Пичугино тож, Сергей Иванович всегда воспринимал «Зеленую листву» как часть общей глебовской родовой истории. И даже когда он уехал учиться в университет в Москву, а затем остался там, выиграв лотерейный билет в виде места спецкора одного популярного издания, их незримая непорочная связь продолжалась.
В конце семидесятых и в восьмидесятые годы Сергей Иванович приезжал на дачу крайне редко. Бывало, он отсутствовал здесь годами, если и выбирался домой, то часто не в дачный сезон, или же родители сами приезжали к ним в гости, застав сына на месте между командировками. Ему было совсем не до дачи, но все это время он знал, что она у него есть, и «Зеленая листва» тоже о нем знала и напоминала о себе через гостинцы матери и отца — варенье, травяной чай, ягодную настойку — и бесчисленные приветы.
Елену Федоровну «Зеленая листва» приняла быстрей, чем свекор и свекровь, которым поначалу девушка скорее не понравилась. Она втайне догадывалась, что именно дача выбрала ее себе в снохи. Не просто приняла, а именно выбрала, притянула, все решила сама.
В первое лето знакомства с Леной Сережа, конечно, привез ее показать родителям, и они, разумеется, все вместе отправились на «Зеленую листву». Там под перекрестными взглядами отца и матери своего жениха Лена постоянно ощущала на себе еще чей-то незримый взгляд, как будто за ней кто-то наблюдал. В обычном случае это наверняка было бы неприятно, но сейчас Лена чувствовала другое. Она была уверена, что этот кто-то смотрит на нее с интересом и нежностью. Этот кто-то был за нее. И хотя будущее еще не показывало ничего определенного, Лена уже знала, что когда-нибудь она будет здесь хозяйкой. Дремавшие, но уже готовые к пробуждению таинственные силы девушки здесь, на «Зеленой листве», дали о себе знать. Именно тут у нее случилось ее первое видение. Ее поселили в маленькой спальне с видом на утес. Глядя на него, она просыпалась, глядя на него, засыпала. И вот в кратком миге между сном и бодрствованием Лена увидела, как над Маячной горой, точнее над ее складкой, швом посередине, возвышается огромный треножник, похожий на Эйфелеву башню. «Если есть треножник, значит, должна быть и пифия! — смеялся Сережа в ответ на рассказанный полусон-полуявь. — И еще выходит, наше Пичугино — это новые Дельфы». С этого момента связь Елены Федоровны с «Зеленой листвой» стала такой же крепкой и необратимой, что и у ее мужа. И, находясь от дачи за тридевять земель, она часто говорила: «Сереж, хочу на дачу! Давай поедем».
Ситуация изменилась в начале девяностых. К этому времени для издания, где он работал, настали тяжелые времена. Глебова больше ничего не держало в большом городе. Однажды Сергей Иванович проснулся и понял, что ему остро не хватает запаха степных приволжских просторов, но проблема была, собственно, не в том, что он находился далеко от него, а в том, что никак не мог вспомнить этот самый аромат. Казалось бы, что в нем: разнотравье, земля, ветер, солнце, река. Все просто. Но ничего не просто. Его слагаемые элементы — подлинные магические компоненты, без всяких там жабьих слюней и когтей летучих мышей. Это эссенции всех стихий, всего того, что плавает в воде, растет на земле и бегает по ее поверхности, летает по воздуху, горит в огне. Все запахи мира соединились здесь, на берегу Волги.
Чем старше делался Сергей Иванович, тем чаще он стал приезжать на «Зеленую листву». С каждым годом все больше росло и крепло его желание проводить там лето. И вот однажды совершенно неожиданно для своих домочадцев на семейном совете он заявил, что они возвращаются на Волгу. Принятое решение, горячо поддержанное Еленой Федоровной, он считал одним из лучших в своей жизни. Своевременнее и разумнее этого шага было сложно придумать. А как радовалась сама «Зеленая листва»… «Это все ее происки, — ухмылялся Сергей Иванович. — Вот хитрюга, ну шельма!»
Действительно, другого выхода не было. Дача нуждалась в уходе, а не в трех неделях заботы во время отпуска. Лучше уж продать, чтобы она не чахла в запустении. Пробовали решить проблему, наняв присматривать за «Зеленой листвой» одну семью из соседней деревни, но даче эта затея ужасно не понравилась. Она упрямо выскальзывала из-под навязанной опеки: срывала шланги и рвала трубы, заливая землю вокруг; стряхивала с деревьев и кустарников содержимое опрыскивателя, так что червяки и тля пожирали листья и плоды; сбрасывала укрывной материал, замораживая виноград и розы; гнала грунт вниз, так что дом и флигель дали трещины; почти обрушила старый деревянный забор. Сергей Иванович понимал, что идея с удаленным присмотром за «Зеленой листвой» не работала. Дача рассыпалась на глазах.
Возвращение на «Зеленую листву» ознаменовалось открытием второго дыхания для всех участников воссоединения. Будто произошло обновление, вызвавшее прилив небывалой энергии. Дача была во многом заново отстроена и отсажена. Это сейчас, когда уже прошло около двадцати лет, заметно сдавшие Сергей Иванович и Елена Федоровна не могли продолжать тот стремительный темп и дача начинала немного тускнеть, зарастать и ветшать. Однако пока это заметил бы лишь тот, кто мог сравнить ее с не очень давним прошлым, и то скорее он открыл бы только наметившийся симптом, а не случившийся очевидный факт. Старики еще держались молодцом и справлялись весьма достойно, но уже не подлежало сомнению, что «Зеленая листва» начала постепенно готовиться к очередной смене поколений.
Глава 50
ДНЕВНИК ЕЛЕНЫ ФЕДОРОВНЫ. ФРАГМЕНТ СЕДЬМОЙ
Вчера заговорили с Сережей про ужасы античных мифов и трагедий. И я вот что подумала: правы были древние греки, выводя вселенскую историю человечества из Вселенной отдельно взятой семьи. Всё так, всё в ней, в ней все ответы на вопросы. Зная собственную фамильную космогонию, тотчас приоткрываются многие тайны, и отнюдь не только собственные, но становится явным всеобщий условный алгоритм пути каждого. Хотя это страшно — вот так открыть ее невзначай, потому что незнание склонно мифологизировать. Прошлое затягивает пеленой, дурманом первых воспоминаний трех-четырехлетнего возраста, и тогда хаосом отдельных непромытых фрагментов образов и звуков мыслится начало нашей жизни. И многих такое устраивает, но ведь это ложь, все начинается гораздо раньше — в дородовые архаические времена нашего предсуществования.
