и наброситься на меня и грубо поиметь, но в то же время немного стать мазохистом, и продлить, это чувственное удовольствие, эту невообразимо сладкую пытку.
Сейчас он выбирает второй вариант, а еще старается быть со мной нежным.
Но я хочу показать ему, что я не хрустальная ваза. Пока что. Что я не собираюсь, пока это допустимо и комфортно, отказывать ему в той близости, к которой мы оба привыкли, и в которой так сильно и необратимо нуждаемся.
— Я очень хочу тебя, Гордей, — шепчу я, а он целует и стонет в мои губы.
Его ладонь ныряет мне под трусики, и осторожно, осторожнее, чем обычно, проводит по влажной и готовой к его ласкам промежности.
— Хочу тебя, в себя, — повторяю я, и охаю, закусывая губу, когда он проводит по складочкам и слегка проникает пальцами внутрь меня. Тут же поднимается выше к клитору.
Ласкает немного, а у меня уже практически не остается терпения.
Веду руками по его груди, очерчивая рельефные мышцы, пусть теперь он тоже поизнывает без прикосновений там, и Гордей быстро избавляет меня от трусиков.
Все, о чем я могу мечтать, это снова почувствовать его внутри себя. Член, и это слово я могу произносить уже почти не краснея. Его руки везде. Вес его тела на себе. Но главное, его внутри себя.
— Гордей, — шепчу я, и стону от удовольствия, когда он накрывает собой, и снова ласкает, а потом, наконец, входит.
— Нормально? — спрашивает приглушенно, замерев, войдя в меня до упора.
Он опирается на локти, заглядывает мне в лицо.
— Да, кайф. Я так хотела.
— Я хотел еще во время церемонии. Взять тебя прямо там, на горе.
— На плато.
— Один хер. То есть… прости. Постараюсь больше не выражаться.
— Я не хрустальная, Гордей.
— На девять месяцев ты такая, не отказывайся.
— Потяжелевшая на десять килограммов Хрустальная ваза, представляю.
— Потяжелевшая на десять килограммов любимая Хрустальная ваза. Привыкай.
Я смеюсь, а Гордей осторожно двигает бедрами. Говорить не могу, стону и проваливаюсь в ощущения.
— Теперь придется аккуратнее, — хрипло произносит он, снова притормозив.
— Срок еще очень маленький, пока, я думаю, можно, мне комфортно, — бормочу я, думая лишь о том, чтобы он не останавливался, и продолжал в меня входить.
Я очень чувствительная там, отзываюсь на каждое его движение.
— Это наша брачная ночь, Бельчонок. Надо было не снимать с тебя платье, а взять прямо в нем.
— Если хочешь, завтра я снова его надену, — обещаю я и это последние связные слова, какие он может от меня добиться, потому что дальше я уже не принадлежу себе, а принадлежу только его губам, рукам, и его умелым чувственным прикосновениям.
***
Я знаю, что на второй день церемонии не принято наряжаться так же, как на первый. Возможно, как-то попроще, не в свадебное. Но я обещала.
Едва приняв душ и надев новый комплект белья, я принимаюсь за платье, и снова чувствую себя невинной счастливой невестой.
Слышу движение со стороны кровати, и оборачиваюсь. Гордей проснулся. Он лежит, подперев голову рукой и смотрит на меня.
— Как ты хотел, — со смехом произношу я, и кружусь вокруг своей оси.
— А еще я хотел на том вчерашнем плато. Развернуть тебя к себе попкой, задереть подол, нагнуть и оттрахать. Сразу после того, как ты уверишь меня, что любишь.
— Хмм.
Боже, краснею, краснею, краснею…
— Если я предложу подняться, ты согласишься? Дашь мне там?
Краснею катастрофически, сильнее некуда. Но тем не менее…
Закусываю губу, но киваю.
Гордей смеется, и откидывается на подушки.
— Обожаю, когда ты краснеешь, Бельчонок, — произносит он весело.
Я разворачиваюсь обратно к зеркалу и вздыхаю. Насколько сильно покраснела, никакая коррекция светотени не скроет.
— Я в душ, — бросает Гордей, поднимаясь с кровати.
Проходит мимо меня, по пути целуя в плечо, а я смотрю на него через зеркало и пытаюсь… как-то отрегулировать цвет лица. Ведь ко всему прочему он еще и без одежды. И… не знаю, как насчет на высоте, но сейчас он хочет меня очень сильно.
Когда Гордей возвращается, мое платье полностью надето, застегнуто на все пуговицы. И на нем, слава богу, теперь надеты штаны. Низко сидящие на талии, но все же. Иначе не добраться нам ни до какого плато.
Он подходит, и останавливается за моей спиной. Его ладони очень быстро оказываются на моем животе. Бережно его накрывают.
— Как самочувствие, Арин? — спрашивает Гордей. — Как там наш малыш?
— Это еще, наверное, просто зародыш, — говорю я.
— Нифига, уже человек. Мозг формируется в первые недели, а уже потом все остальное, — парирует Гордей.
— Хорошо чувствую, — говорю я, зажмуриваясь.
Его рассуждения о нашем малыше, как о личности, это новая порция моего личного кайфа и живительного бальзама для души.
— Тогда…
Он придвигается ближе, и даже через платье я чувствую его возбуждение, которое за время приема душа ничуть не ослабело.
— Ты… правда говорил насчет плато? — спрашиваю я. — Или шутил?
— Ммм, правда, — бормочет он, вдыхая запах моих волос. — Охрененная, Арин, надышаться не могу.
— То есть, в то время, как я старалась, подбирала слова и клялась тебе в вечной любви, ты… ты думал лишь о том, чтобы… чтобы вот то, что ты озвучил? — продолжаю гнуть свою линию.
— Развернуть и поиметь? Если честно, я все время об этом думаю, когда дело касается тебя, Бельчонок. Знаешь, фоном. Но при этом я все равно слушал внимательно и запомнил все твои клятвы. Сам, как ты знаешь, тоже был серьезен. Но это не мешает мне хотеть тебя поиметь.
— Там?
— Не обязательно там, можно и здесь. А там… Наверное, пусть то место останется тем местом, где между нами была романтика.
Он наклоняется и целует меня в плечо, ведет носом вдоль ключицы.
— Эээ, нет, хочу туда. Давай, сбежим ото всех и поднимемся туда только вдвоем? Прямо сейчас, — смело предлагаю я.
— Ладно, если хочешь.
***
Мы выскальзываем из отеля, и вдвоем проделываем вчерашний маршрут, поднимаемся в горы. Гордей буквально не выпускает меня из рук, помогает в сложных местах, снова то и дело подшучивая про вазу. А еще мы, не прекращая, смеемся, обнимаемся и целуемся.
— Вообще, Бельчонок, тебе теперь нужно питаться по режиму, никаких диет и тому подобного, — говорит Гордей в один из моментов.
— Вернемся, и плотно позавтракаем, — обещаю я.
А потом решаю кое-что ему объяснить.
— Знаешь. Меня приучали всегда, что физическая близость, это что-то недостойное, и нельзя ее смешивать с романтикой, — говорю я. — Понимаешь? Что-то такое, за гранью, чего максимально долго нельзя допускать. Но ты показал мне,
