болтать по-итальянски, вследствие чего ему надлежало отправиться в означенный город и каким-то образом взглянуть на желанный камень, – возможно, предложив на продажу те или иные побрякушки, но детали я оставил на его усмотрение. Затем в игру вступал я, однако не стану докучать вам, рассказывая историю дважды. В назначенный срок Роббинс отправился в Италию с ворохом необработанных камней, несколькими кольцами, а также ювелирными изделиями, которые я специально купил в Бирмингеме ради этой экспедиции. Спустя неделю я последовал за ним без особой спешки и в пункт назначения прибыл лишь через четырнадцать дней. В городе имелась приличная гостиница; когда я спросил хозяина, много ли в окрестностях иностранцев, он мало что мог мне сказать в ответ. По слухам, какой-то англичанин остановился в маленькой таверне, – вроде бы, странствующий торговец, который продавал красивые побрякушки за гроши и охотно скупал старый хлам. Пять-шесть дней я никуда не торопился и, должен признать, наслаждался жизнью. Частью плана было заставить местных жителей поверить, что я невероятно богат; и я знал, что экстравагантность моих блюд и стоимость каждой выпитой мною бутылки вина, перефразируя Санчо Пансу, не прокиснет в желудке хозяина.[120] В конце недели мне посчастливилось свести в кафе знакомство с синьором Мелини, владельцем желанного камня, и его радушие вкупе с моей сердечностью привели к тому, что вскоре я сделался другом семьи. Во время третьего-четвертого визита мне удалось заставить итальянцев рассказать об английском торговце, который, по их словам, говорил на кошмарном итальянском. «Но это неважно, – сказала синьора Мелини, – потому что он продает красивые вещи необычайно дешево». «Надеюсь, в конце концов не окажется, что он вас обманул, – предостерег я. – Ибо, должен признать, англичане сторонятся этих типов. Они, как правило, на все лады расхваливают дешевизну своих товаров, после чего выясняется, что те вдвое дороже, чем более качественные вещи, которые можно купить в какой-нибудь лавке». Новые друзья не желали меня слушать, а синьора Мелини настояла на том, чтобы показать мне три кольца и браслет, которые купила у странствующего торговца. Она сказала, какую цену заплатила; тщательно изучив вещицы, я вынужден был согласиться, что сделка хорошая, и Роббинс действительно продал ей украшения примерно на пятьдесят процентов ниже рыночной стоимости. Я восхитился безделицами и, возвращая их хозяйке, намекнул, что странствующий торговец, вероятно, глуповат по меркам своего ремесла. Два дня спустя, когда мы пили вермут в кафе, синьор Мелини мимоходом упомянул, что показал известному нам торговцу некую вещицу – и получил довольно заманчивое предложение. «Многоуважаемый сэр, – сказал я, – надеюсь, вы не забудете об осторожности. Я уже говорил вам, что в Англии у странствующих торговцев репутация весьма невысокая, и даже если этот тип выглядит простаком, он вполне может оказаться отпетым мошенником. Могу я узнать, что за вещицу вы ему показали?» Итальянец ответил, что это симпатичный камушек, на котором вырезано некое изображение; люди говорили, он старинный. «Мне бы хотелось его изучить, – сообщил я. – Так уж вышло, что я повидал немало подобных резных камней. В одном из музеев Лондона есть прекрасная коллекция». Настал час, и мне показали камень; столь желанная драгоценность оказалась в моих руках. Я изучил ее с равнодушным видом и небрежно положил на стол. «Не могли бы вы сказать, сеньор, сколько мой соотечественник вам предложил за эту штуковину?» «Ну, – ответил итальянец, – по словам моей жены, этот человек, должно быть, сумасшедший; он сказал, что готов дать двадцать лир».
Я ответил ему молчаливым взглядом, после чего взял камень и притворился, что внимательнее разглядываю его на свету; я вертел штуковину так и этак, наконец вытащил из кармана лупу и с преувеличенной тщательностью изучил каждую грань. «Многоуважаемый сэр, – проговорил я в итоге, – мне придется согласиться с синьорой Мелини. Окажись сей камень подлинным, он стоил бы кругленькую сумму; но это дурная подделка, за которую не дадут и двадцати чентезимо. Полагаю, ее состряпали в прошлом веке, причем весьма неумело». «Тогда нам лучше от камня избавиться, – решил синьор Мелини. – Я и не думал, что он чего-то стоит. Торговца жаль, конечно, но пусть учится на своих ошибках. Я скажу, что мы согласны на двадцать лир». «Прошу прощения, – сказал я, – но этот человек напрашивается на урок. Ради его же блага стоит таковой преподать. Скажите ему, что самое меньшее, на что вы готовы пойти – восемьдесят лир, и я сильно удивлюсь, если вы не ударите по рукам тотчас же».
Через день или два я узнал, что английский торговец уехал, развратив местных жителей при помощи изысканных бирмингемских ювелирных украшений; должен признать, меня до сих пор мучит совесть из-за всех этих запонок в форме фасолин, серебряных цепей, напоминающих собачьи, и брошей-монограмм.[121] Я косвенным образом способствовал развитию дурновкусия среди простого люда; надеюсь, цель, к которой я стремился, в итоге перевесит сей тяжкий проступок. Вскоре я нанес прощальный визит семье Мелини, и синьор с угодливым смешком сообщил, что мой план успешно выполнен. Я поздравил его с заключением сделки и покинул дом, напоследок пожелав хозяевам чаще встречать на своем пути таких торговцев.
По дороге домой ничего интересного не случилось. Мы с Роббинсом договорились о времени и месте нашей встречи, и я отправился туда в полнейшей уверенности, что камень в моих руках, надо лишь пожать плоды триумфа. Сожалею, что придется поколебать веру в человечество, коей вы, несомненно, обладаете, но вынужден сообщить, что до настоящего времени так и не увидел ни своего напарника Роббинса, ни старинный предмет, находящийся у него на хранении. Я выяснил, что напарник действительно прибыл в Лондон, ибо за три дня до моего возвращения в Англию знакомый ростовщик видел его пьющим свой любимый грошовый эль в том самом заведении, где мы нынче вечером познакомились. С той поры о нем не было ни слуху ни духу. Надеюсь, теперь вы простите мое любопытство относительно ваших затруднений и приключений с неким темноволосым молодым человеком в очках. Уверен, вы посочувствуете моему положению: я утратил вкус жизни, мне горько думать о том, что я спас один из самых совершенных и изысканных образцов античного искусства из рук невежественных и воистину неразборчивых людей только для того, чтобы передать его на хранение человеку, явно лишенному даже элементарных понятий о коммерческой морали.
– Многоуважаемый сэр, – сказал Дайсон, – позвольте похвалить ваш стиль; ваши приключения меня чрезвычайно увлекли. Но, прошу прощения, вы только что употребили слово «мораль»; разве кое-кто не выдвинет возражений в связи с тем, как вы сами ведете дела? Я вижу
