которые тебе пришлось пережить на авеню Фош. Я не мог помочь тебе, не мог сказать, как сильно тебя люблю. Ни разу в жизни я не чувствовал себя так ужасно, как в тот момент, когда увидел в твоих глазах боль, которая вскоре превратилась в ненависть. Я хотел убить Кляйна на месте, задушить его голыми руками за то, что он с тобой сделал, и за то, кем мне пришлось притворяться перед тобой. Но если бы я на это решился, они убили бы нас обоих – а я больше всего на свете хотел тебя уберечь.
Хотел бы я раньше узнать, что у нас есть сын. Если бы только существовал безопасный способ для нас поддерживать связь на расстоянии…
Но у прошлого нет сослагательного наклонения, и я не могу позволить себе сомневаться в пути, который сам выбрал. Я много раз мечтал сбросить эту чертову форму и разыскать тебя – но как бы мы жили дальше? Как мы могли бы обрести счастье в мире, полном ненависти и жестокости? Мне выпал шанс попытаться разрушить этот мир изнутри – и я всегда верил, что когда-то ты поймешь, ради чего я так поступил. Что однажды мы снова будем вместе. Вот только я не ожидал, что судьба сведет нас вместе сегодня, в застенках гестапо.
Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива и жила в свободном мире. Если я не погибну на этой войне, я обязательно найду тебя и нашего сына. Я не знаю, сумеешь ли ты простить меня, но надеюсь, что ты по крайней мере увидишь меня таким, каков я есть на самом деле.
Навеки твой,
Людвиг
Слезы навернулись мне на глаза и комком подступили к горлу. Я вновь обессиленно рухнула на кресло, потрясенная этим откровенным письмом, которое все эти годы пылилось на чердаке в Германии. Моя бабушка так и не узнала правды. Она почти семьдесят лет думала, что совершила ошибку, влюбившись в этого человека. Почти семьдесят лет она заблуждалась. Мужчина, которого мы все считали врагом – человеком, который продался нацистам, – с самого начала был бойцом Сопротивления.
Вытерев слезы, я взглянула на Ганса:
– Почему вы не рассказали ей правду в ту же ночь, перед тем как посадить ее в самолет? Вы знали, что Людвиг рисковал своей жизнью для ее спасения. Знали, что он любит ее. Почему же вы скрыли это?
– Я дал ему слово, что не скажу, – ответил Ганс. – Он боялся, что тогда она откажется улетать, останется во Франции и попытается разыскать его. Он знал, что за ним наблюдают.
– Именно это вы и должны были сказать ей. Можно же было хоть как-то ее обнадежить.
Он сокрушенно покачал головой:
– Это правда. Если бы я только знал… Я жалел об этом всю жизнь, а теперь, зная, что она выжила, жалею еще сильнее. Я всегда надеялся, что они встретятся на том свете – и сбросят маски. И больше не будут страдать ни от войн, ни от жестоких превратностей судьбы.
Еще раз пробежав глазами письмо, я встала:
– Она должна это увидеть.
Ганс смотрел себе под ноги, потирая грудь, как будто у него болело сердце.
– Мне так жаль, – вздохнул он. – Я подвел твою бабушку. И Людвига подвел. Я не должен был сдаваться. Мне следовало разыскать ее, передать ей шкатулку. А я взял и просто смирился с тем, что она погибла. – Он опустился в кресло.
– Вы же не знали, – сказала я, присев перед ним на корточки и утешающе коснувшись его руки. – Все было так запутано.
Он кивнул, но я знала, что чувство вины будет преследовать его до конца дней.
– Но что же случилось с Людвигом? – спросила я. – Как он умер?
Ганс поднял на меня блестящие от слез глаза:
– На следующий день после того, как мы вывезли Дейдру и Эйприл из Франции, гестапо арестовало его. Я не знаю, как они догадались, что он был замешан в нападении на тюремный грузовик. Я успел вернуть машину и форму до рассвета, мне казалось, никто ничего не заметил. Но они узнали – и, подозреваю, сюрпризом для него это не стало. Поэтому он и взял с меня слово, что я передам эту шкатулку Эйприл. Конечно, о письме я ничего не знал. – Ганс запнулся, поморщившись от болезненных воспоминаний. – Нацисты были на нервах из-за надвигающейся на Париж армии союзников. Они давили Сопротивление с удвоенной силой и устраивали массовые расправы. Насколько мне известно, гестапо расстреляло его в парижской штаб-квартире после долгой ночи пыток и допросов. Думаю, в конце концов он понял, что они его не выпустят, и признался, что был Серым Призраком, чтобы они прекратили поиски. Чтобы защитить меня – потому что все считали, что им был я. Нацисты уничтожили почти все записи о нем и его достижениях во время войны – им было стыдно признать, что один из самых высокопоставленных офицеров Гитлера оказался врагом. А ваша страна не хотела ценить вклад немецкого солдата в войну. Вы чествовали своих собственных героев.
– Но нельзя же было допустить, чтобы о нем просто забыли, – накинулась я на Ганса. – Почему вы не рассказали о нем? Он заслуживал хоть какого-то признания. Он ведь был вашим другом – и он рисковал собой ради того, чтобы люди жили в свободном мире.
– Когда война закончилась, – объяснил Ганс, – я просто хотел оставить все это в прошлом. Жить дальше. Мы все хотели.
Мое сердце дрогнуло: именно это сказала бабушка, вновь пережив все давние ужасы. Мне стало очень стыдно за то, что я набросилась на человека, который тоже рисковал своей жизнью во имя свободы и спас мою бабушку от неминуемой гибели. Откуда мне было знать, какие чувства его одолевали и что ему пришлось сделать, чтобы пережить все это?
Лицо Ганса осунулось, глаза потемнели от досады на самого себя.
– Простите, – сказала я. – Не надо было мне все это говорить. Вы ни в чем не виноваты. Спасибо, что вы все эти годы хранили шкатулку. И что показали ее мне. Можно я заберу ее с собой в Америку? Она так много значит для бабушки.
– Конечно, – ответил он, мрачнея еще больше. – И передай ей, что мне очень жаль.
– Вам не за что извиняться. У нее была хорошая жизнь. Возможно, все это было к лучшему. Она не знала – и поэтому смогла двигаться дальше.
– Рад это слышать.
– Она очень тепло о вас отзывалась, –
