Тогда я, по крайней мере, твердо знал, что от меня требуется. А теперь — не знаю. Одним словом, надо устроить что-нибудь экстраординарное.
— Провезите по городу шестого секретаря, — уныло посоветовал Галифакс. Это вас немного развлечет и прибавит народу энтузиазма, которого начинает временами не хватать.
Лицо Батиста стало похожим на бутылку уксусной эссенции.
— Скучно. Устарело.
— В таком случае, может быть, организовать публичную присягу генерал-коменданта гражданским свободам?
— Уже было.
— Гм… А может быть, надеть на статую Свободы бронзовый смокинг?
— Галифакс, я вас считал умнее. Какой же дурак заставит носить элегантную женщину смокинг? Вы об этом подумали? Не пойдет.
Тогда Галифакс воскликнул:
— Придумал! Учредительное собрание!
Батист щелкнул себя по уху.
— Идея. Громадное помещение. Избиратели в смокингах… Розовые банты. Вспышки магния. Левая рука заложена за борт, правая протянута над тысячами цилиндров. Спасибо, Галифакс. Покуда нет Пейча, надо торопиться.
И с этого момента правительство лакеев вступило в наиболее пышную фазу своего расцвета…
…Тем временем Пейч летел в главную ставку интернациональных революционных армий. Этот перелет, обыкновенно длившийся семьдесят один час, на этот раз продолжался всего шестьдесят четыре часа. На рассвете 22 мая аппарат Пейча благополучно спустился на хорошо знакомом ему аэродроме, одном из самых усовершенствованных в мире.
Встречавший его человек с утомленным лицом улыбнулся.
— Вожди могут делать ошибки, но ошибок в ходе исторического процесса не бывает. Не будем же терять время на бесполезные сожаления. Насколько мне известно, соотношение борющихся сил у вас следующее.
Он коротко и точно в цифрах изложил Пейчу всю картину социальной борьбы в Штатах так, как будто бы именно он прилетел сегодня утром из Нью-Йорка, а Пейч сидел здесь, в ставке. Он продолжал:
— В данный момент Батист спешно готовится к Учредительному собранию. Его созыв назначен на тридцатое мая. Вам это, вероятно, еще не известно. К этому дню вы должны быть в Нью-Йорке и поступить так, как этого потребуют ваш революционный долг и обстоятельства. Что касается нас, то на сегодняшнем заседании будут выработаны точнейшие инструкции. В вашем распоряжении есть не менее трех дней. Изучение нашего быта и нашего революционного опыта может вам очень пригодиться в самом непродолжительном будущем. Пока это все, что я вам могу сообщить, но завтра мы с вами поговорим более подробно.
…Пейч пробыл в ставке четыре дня и 26-го вечером вылетел обратно…
Тридцатого мая утром гигантское здание Спортинг-Паласа, где было назначено первое заседание Учредительного собрания Штатов, вмещающее до сорока тысяч человек, содрогалось, как лейденская банка. Тридцать пять тысяч отборнейших джентльменов Штатов, получивших розовые пригласительные билеты за подписью Батиста, и пять тысяч наиболее способных статистов крупнейшего кинопредприятия, получивших по 2 доллара 50 центов за участие в этой постановке, не считая соединенного хора всех нью-йоркских мюзик-холлов и четырех джаз-бандов, наполняли огромную кубатуру Спортинг-Паласа.
Тысячи аэропланов сбрасывали на головы прохожих целые тонны летучек с портретами Батиста и лозунгами.
Около шестнадцати тысяч американок рыдало от нетерпения у входа в Спортинг-Палас. Треск киноаппаратов заглушал все.
Генерал-комендант, плотно привязанный к седлу лошади из южного штата, с каждым новым метром фильма все более и более входил в историю.
Наконец появился мотор Батиста. Он стоял, выставив свой заметно пополневший зад далеко за пределы автомобиля, и, размахивая цилиндром на кремовой подкладке, говорил речь. Лифтбои, осыпанные пуговицами, бежали за автомобилем, крича по команде:
— Да здрав-ству-ет Ба-тист! Да здрав-ству-ет Батист!
Шестнадцать стенографисток записывали со специального грузовика речь Батиста.
Наконец Батист приблизился к Спортинг-Паласу и был внесен на трибуну лакеями. Полосатые коробки модисток полетели в воздух. Американки завыли. Цилиндры джентльменов блеснули на солнце и приподнялись. Джаз-банды грянули туш.
— Граждане! — сказал Батист. — Я должен сообщить вам две приятные новости. Во-первых, Учредительное собрание открыто, а во-вторых, я назначен его председателем.
Батист раскланялся и продолжал:
— Собственно говоря, цель настоящего Учредительного собрания сводится к тому, чтобы выбрать меня в президенты, потому что я не считаю для себя удобным управлять Штатами без официального одобрения народа.
— О-до-бря-ем! — крикнули лакеи и модистки.
— Итак, — сказал Батист, — теперь, когда одобрение получено, я хочу сказать небольшую отчетную речь о смокинговой политике моего правительства.
Джаз-банд заиграл туш.
Заседание продолжалось, и никто не заметил, как в зал вошел довольно высокий человек в коричневом кепи. Это был Пейч. Он протолкался к самой трибуне, где стоял, закатив глаза, Батист, и не слишком громко сказал:
— Вы уже кончили?
— Нет, я еще не кончил, — обиделся Батист. — Мне еще нужно сказать несколько слов по поводу суда над шестым секретарем, а затем коснуться вопроса о чаевых.
— В таком случае, чтобы не терять даром времени, — сказал Пейч, — я беру слово для внеочередного заявления. Я Пейч. Кто меня никогда не видел, можете посмотреть.
Наступила страшная тишина.
Вентиляторы жужжали, рассыпая синие искры.
— Я — Пейч, а возле Спортинг-Паласа имеются в неограниченном количестве мои ребята, которые в данный момент, по всей вероятности, освобождают угнетенную аргентинскую кобылу от присутствия на ней генерал-коменданта. Я буду краток — пошли вон!
— Хорошо, — сказал Батист, пожимая плечами, — если вы на этом настаиваете, я могу уйти.
С этими словами Батист сошел с трибуны и, подняв воротник смокинга, вышел через пожарный выход во двор цирка. Огорченные тридцать пять тысяч джентльменов, пять тысяч статистов, соединенный хор и джаз-банды в десять минут очистили просторное помещение Спортинг-Паласа, где через полчаса состоялось первое заседание нового, истинно народного правительства.
XXIV. Глаза доктора Шварца меркнут
Джимми тщательно установил над своей постелью небольшой радиоприемник и надел на уши слуховые трубки. Все голоса и шумы земного шара, один за другим, хлынули ему в уши. Вот откуда-то издалека долетели звуки «Интернационала»… Вот чей-то голос сказал: «С пшеницей твердо, рожь колеблется в сторону понижения, лак для ногтей поднимается, с подмышниками слабо». Джимми продолжал менять тона. «Мы гибнем без угля у Бергена. Помогите!» чередовалось с: «Пью здоровье Жени, телеграфируйте спасибо Подраданскому» и «Приметы: вставной глаз, хромает, на подбородке шрам от канделябра, называет себя президентом». Затем декрет революционного комитета Штатов. Но дальше, дальше! Джимми следовало поймать самую деликатную, самую неуловимую волну радиостанции Матапаля. И вдруг Джимми насторожился. Он услышал тонкий, как комариное пение, звук… Затем голос:
— С вами хочет говорить доктор Шварц.
— Кто у аппарата?
— Я, Матапаль. Ну, как дела?
— Спасибо. С профессором мало возни, но с мисс Еленой трудно справиться. Удивительно упорные нервы. Она жалуется на какие-то странные сны, на двойственность. По ночам плачет.
— Удвойте энергию. Еще несколько дней, а потом можно будет вернуть их в нормальное состояние. После
