пытался понять, точно ли я уверен в своём решении, потом качнул головой, развернулся и отступил, растворившись в подлеске.
Рудо умчался куда-то, и я слышал, как он ворчит где-то в кустах. Я свистнул, предупреждая пса, чтобы не убегал далеко, и тут же увидел его чуть поодаль: он возился с медвежонком. У меня отлегло от сердца: и Шаньга, значит, спасся.
Я положил Огарька на бок, снял с него рубашку и разорвал на длинные лоскуты. Сдавил ладонями его грудь, выгоняя воздух, и резко выдернул нож. Огарёк и так уже был без сознания, и сейчас в себя не пришёл. Тут же я зажал рану лоскутом ткани, а дождавшись Смарагделя, щедро плеснул хвойной крепчайшей браги и наложил крепкую повязку. На ткани выступила кровь, и я молча наблюдал, как она расцветает багровым пятном, но никого не молил помочь, не просил прочесть заговор.
– Он бы так или иначе забрал Видогоста. – Смарагдель коснулся моего плеча и задержал руку. – Не кори себя.
Я поднял глаза на лесового.
– О ком ты?
– О Дорожнике, о ком ещё. Не хотел говорить тебе, но раз такое… у нас с ним был уговор. А у него – с твоим князем. Страстогор тогда только-только искал сокола нового. Да не абы какого, а лучшего, чтобы во всех Княжествах один такой был. Тогда он придумал: просить Господина Дорог, чтобы привёл ему подменыша. Наполовину человека, наполовину лешачонка, такого, чтобы каждый нечистец ему свою ворожбу показывал, на тропы тайные пускал, чтобы и быстрый был, и ушлый, и с крепкой лесной кровью. Такие рождаются редко, реже даже, чем ты думал. Это раньше люди и нечистецы чаще вступали в связи, да и то порицались такие союзы, сам знаешь. Просто так не найдёшь ребёнка-подменыша, вот он и пришёл к Дорожнику. И тот нашёл. Привёл ему тебя. Только знаешь ведь, Господин Дорог за всё просит цену. Он сказал тогда Страстогору: «Сколько убыло, столько прибудет». И Страстогор решил, будто лесовые захотят взять то, что он у нас забрал. Будто сын его нам понадобится. Дальше ты сам знаешь, помнишь ведь, как князь ненавидел нечистецей, как боялся всего, что с лесовыми связано, даже водицы лесной не хотел видеть в своём тереме. Единственным, что терпел, был ты, его вымоленный сокол, гордость всего Холмолесского. Но Дорожник его перехитрил. Сам долг забрал, не лесовые. Свил путь Видогосту такой, что тот сам умер. Княжича себе выбрал, в свиту жены своей. Так и вышло: сколько прибыло, столько убыло.
Я сглотнул. В горле стало горячо и сухо.
– Чей же я? Твой?
В тот момент мне жгуче хотелось, чтобы Смарагдель подтвердил, чтобы оказалось, что он, Великолесский лесовой, мой давний друг – мой отец, тот, кого у меня не было никогда, а с другой стороны, я хотел подольше остаться в том неведении, в котором жил до сего дня. Смарагдель склонил голову.
– Мой, Кречет, мой.
Он неуклюже погладил меня по голове, подражая, должно быть, людям, и когти его путались в моих волосах, а всё равно этот жест был мне приятен. Я встал и обнял лесового: крепко, так, как сыновья обнимают отцов, а братья – братьев.
– Не говори ничего. Не умеете вы, нечистецы, произносить людские душевные речи.
– Согласен.
Смарагдель тоже обнял меня, не так сильно, как мог бы, бережно даже. С неба гуще засыпал снег: не первый, не тот, что растает, коснувшись земли, а настоящий, зимний.
– Белок твоих так и не забрал у Перливы, – вспомнил я некстати. – Что ж, до весны теперь потерпишь? Не стану прерывать его сон.
– Потерплю, вопросов нет. А всё-таки принесу водицы для паренька твоего, – скрипнул Смарагдель, отстраняясь от меня. – Вижу, тревожишься за него.
Я отмахнулся.
– Тревожусь, да только решил, что не стану ни о чём просить. Если суждено выжить – выживет. Если нет – похороню как положено. Неси лучше больше браги. И придумай, как от холода его защитить.
Смарагдель улыбнулся, показывая зубы, исчез, а вокруг Огарька стали сами собой расти гибкие лозы, свиваясь пологом и стенами, так, что за считанные минуты выросло что-то вроде просторного шатра. Я скользнул внутрь: и правда, тепло там было.
Огарёк лежал спокойно, бледный до прозрачности, остролицый, патлатый – такой, каким я всегда его вспоминал. Я не лгал, когда сказал, что хочу, чтобы сам выкарабкался. И правда не желал ему никакой ворожбы. Играла во мне горечь обиды, так и не покинувшая сердце? Было ли это мелочное желание хоть как-то отомстить? Нет, наверное, нет. Я желал ему силы. Желал жизни, но не купленной, не наколдованной, а той, какая держалась в его жилистом теле.
– Спасибо, – прошептал я, наклонился и поцеловал Огарька в горячий лоб.
* * *
В лесу я просидел долго, до утра. В конце концов меня отыскал Трегор, когда мутный лик Золотого Отца едва-едва начал пробиваться сквозь стылый заиндевевший туман.
– Лерис, – позвал он, вступил на опушку и замер, изумлённый, глядя на переплетение ветвей над спящим Огарьком и на пса с медвежонком, свернувшимися сплошным меховым клубком.
Я встал с земли. Ноги затекли, спина ныла, и моё тело чувствовало себя так плохо, как только было возможно, но на сердце стало гораздо легче. Я прижал палец к губам, чтобы не шумел. Не знал я, проникали ли звуки в лесной шатёр, да и вообще, мог бы простой человек, зайдя в лес, увидеть Смарагделево прибежище для раненого? Трегор, очевидно, мог, но то и немудрено.
– Что там? – спросил я. – Ты извини, сбежал сразу после. Но сам пойми, не мог бросить паренька.
В тусклом утреннем свете я разглядел глубокий порез у Трегора на щеке и кровь на одежде. Мне стало стыдно за то, что бросил их, едва мы расправились с безликими.
– Не так уж плохо, как могло быть. Ты подойди, там тебя какой-то человек ищет. Сапсан и Дербник подтвердили, что знают его. Представился Нилиром. С ним воины, так что осторожнее будь.
Я и не знал, что думать: хорошее или плохое. Нилир был Страстогоровым воеводой, главой всех княжьих войск, и точно его уважали больше, чем старшего дружинника Казиму. С миром пришёл или с войной? Четвертует как предателя сразу или поговорит сперва? Я обернулся на Огарька, на Рудо с Шаньгой, мирно спящих, и понял: когда шёл сюда, в Топоричек, был готов умереть за правое дело. И теперь ничего не изменилось, более того, спокойней мне стало.
– Скажи, совсем непотребно я выгляжу?
Трегор подошёл поближе, стёр что-то с моей щеки, отряхнул одежду от налипшего чёрного пепла и махнул рукой.
– Не по-княжески, конечно, но сойдёт.
Я ухмыльнулся, проверил, на месте ли кинжал, и пошёл за Трегором. Не знаю, как уж Рудо учуял, но вскочил тут же и побрёл, слегка прихрамывая, за мной.
Нилир с воинами ждали в трактире. Хозяин успел немного прибраться, и пусть ветер задувал в разбитые окна, а всё же на столах появилось пенное, едва мы с Трегором вошли. Пенное на бруснике, моё любимое, а вслед за ним – пирожки со снытью и яйцом. Я поклонился Нилиру, как положено при встрече, и воевода ответил мне тем же – встретил, как должно встречать соколов. У меня отлегло. Если не обсыпал проклятиями с порога, а встретил с честью, то, может, и не станет сразу тащить в острог.
Нилир был тёмно-рыжим, кудрявым, буйные волосы он крепко завязывал в хвост. Его кафтан с княжьими филинами был не красным, как у дружины Казимы, а коричнево-багряным, цвета подсохшей крови. Казима с его бойцами служили лично Страстогору, оберегали князя в походах, тогда как Нилир руководил обширным городским войском, способным в случае чего отстоять целый Горвень. Неожиданно я позавидовал Нилировым начищенным кожаным сапогам и богато расшитой золотом перевязи, хотя никогда раньше не заглядывался на дорогое тряпьё.
– Искал-искал Истода, а нашёл мёртвого, да заодно тебя, – сказал он мне.
Тело Истода лежало возле трактира, прикрытое соломой. Я хмыкнул: так же искал ведь.
– И кому из нас ты больше рад: мёртвому или живому?
– Немного
