до своего особняка, стоявшего на улице Фоссе-Сен-Жермен, он спрыгнул с коня, не обратив внимания на конюшего, поспешившего подставить ему плечо, быстрым шагом пересек двор, сбросил плащ на руки первого попавшегося слуги и, прижимая к себе мешок с бумагами, поднялся по широкой лестнице, ведущей на второй этаж.
Особняк этот меньше всего походил на жилище частного лица, скорее он напоминал министерство: массивная мебель, массивные канделябры, толстые ковры, тяжелые портьеры – все это было прочно, крепко, рассчитано на многие годы. Целая армия слуг поддерживала в доме порядок.
Ангерран де Мариньи распахнул дверь залы, где, как всегда, его поджидала жена. Супруга коадъютора, сидя в углу у камина, играла с крошечным песиком, привезенным из Италии и напоминавшим скорее миниатюрную лошадку своей светло-серой гладкой шерстью. Ее сестра, мадам де Шантлу, болтливая вдовушка, сидела с ней рядом.
По лицу мужа мадам де Мариньи сразу поняла, что произошло несчастье.
– Ангерран, друг мой, что случилось? – воскликнула она.
Жанна де Сен-Мартен, крестница покойной королевы Жанны, жены Филиппа Красивого, жила в состоянии непрерывного восхищения перед своим супругом и посвятила себя преданному ему служению.
– А произошло то, – ответил Мариньи, – что теперь, когда нет хозяина и некому держать кнут, псы набросились на меня.
– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Мариньи сухо ответил, что, слава богу, он достаточно взрослый и как-нибудь защитит себя сам, и от тона, каким были произнесены эти слова, на глазах его супруги выступили слезы. Ангерран заметил это и устыдился своей грубости. Он взял жену за плечи и поцеловал ее в лоб, в то место, где начинали курчавиться ее пепельные волосы.
– Знаю, знаю, Жанна, – промолвил он, – только вы одна на всем свете и любите меня.
Он прошел в свой рабочий кабинет, бросил на сундук мешок с бумагами. Руки его тряслись, и он чуть было не выронил подсвечник, перенося его на стол. Он чертыхнулся и начал шагать от окна к камину, чтобы собраться с мыслями и дать улечься гневу.
«Вы отобрали у меня казну, но вы забыли обо всем прочем. Не так-то легко вам удастся меня сломить. Поживем – увидим».
Он взял со стола колокольчик и позвонил.
– Живо пришли четырех жезлоносцев, – приказал он вошедшему слуге.
Вскоре четверо вытребованных коадъютором жезлоносцев стремительно вбежали в залу, держа в руке жезлы с традиционной лилией. Мариньи повелительно обратился к ним:
– Ты – позовешь ко мне мессира Алена де Парея, он, должно быть, находится сейчас в Лувре. Ты – сбегай в епископский дворец за моим братом-архиепископом. Ты – приведешь сюда мессиров Гийома Дюбуа и Рауля де Преля, а ты – мессира Ле Локетье. Отыщите их во что бы то ни стало. Я буду ждать их здесь, у себя.
Жезлоносцы бросились исполнять приказание своего господина, а Ангерран, приоткрыв двери в кабинет, где трудились писцы, крикнул:
– Кого-нибудь ко мне для диктовки!
На пороге появился писец, таща за собой пюпитр и перья.
«Государь, – начал диктовать Мариньи, подойдя к камину и грея поясницу, – в том состоянии, в каком нахожусь я, после того как Господь Бог отозвал к себе величайшего из монархов Франции…»
Он писал Эдуарду II, королю Англии и зятю Филиппа Красивого, женатому на дочери последнего Изабелле Французской. Начиная с 1308 года, когда был заключен этот союз, подготовленный стараниями Мариньи, правитель французского государства не раз оказывал Эдуарду многочисленные услуги политического или сугубо частного характера. Однако брак получился неудачный, и Изабелла жаловалась на извращенные склонности и равнодушие своего супруга. Да и в Гиени положение по-прежнему оставалось напряженным… Вместе со своим лютым недругом Карлом Валуа Мариньи представлял короля Франции на церемониях, имевших место в Вестминстере по случаю восшествия Эдуарда на престол. В 1313 году английский король во время своего пребывания во Франции в благодарность назначил коадъютору пожизненную пенсию в сумме тысяча ливров в год.
Ныне в помощи короля Эдуарда нуждался сам всесильный Мариньи, и он обращался к Англии с просьбой оказать ему покровительство. Он умело намекнул в своем письме, что в интересах Англии, чтобы руководство делами Франции пребывало в прежних руках. Те, что трудились вместе для обеспечения мира между двумя великими державами, должны и впредь действовать сплоченно.
Писец поспешно просушил пергамент и представил его на подпись Мариньи.
– Прикажете передать через гонцов? – осведомился он.
– Нет, никаких гонцов. Письмо передаст по назначению мой сын. Пусть один из писцов отыщет его, если только он не дома.
Когда писец вышел, Мариньи расстегнул верхнюю пуговицу камзола и тяжело перевел дух – это было лишь началом борьбы.
«Несчастное королевство, – думал он. – До чего они доведут страну, если только им не помешать! Неужели я трудился не покладая рук лишь для того, чтобы стать свидетелем крушения всех моих дел и начинаний?»
Подобно большинству людей, долгое время стоявших у кормила власти, Мариньи привык отождествлять себя с Францией и считал поэтому любое посягательство на свою особу прямым посягательством на кровные интересы королевства.
В данном случае он был не так уж не прав: с той минуты, как его власть над королевством ограничили, он готов был, даже не отдавая себе отчета, действовать против королевства.
В этом состоянии духа и застал Мариньи его младший брат Жан. Архиепископ Санский, тонкий и изящный, в плотно облегавшей его сутане фиолетового цвета, вошел в кабинет с той заученной благочестивой миной, которую так не переносил коадъютор. Ему всегда хотелось сказать брату: «Прибереги, если уж тебе так угодно, этот постный вид для своих монахов, со мной это не пройдет, ведь я-то помню, как ты пускал слюни над миской супа и сморкался при помощи пальцев».
В нескольких словах Мариньи рассказал архиепископу о заседании Совета и, не дав брату вставить слово, заговорил тем не терпящим возражений тоном, каким обычно говорил со своими подчиненными:
– Никакого папы мне сейчас не требуется, ибо, пока нет папы, король в моих руках. Не собирать конклава, слишком многочисленного и готового подчиниться приказам Бувилля. Никакого примирения кардиналов в Авиньоне. Пусть спорят, пусть грызутся до бесконечности – позаботьтесь-ка, Жан, чтобы так оно было и впредь, до нового моего распоряжения.
Жан де Мариньи, который поначалу вполне разделял гнев и негодование старшего брата, сильно помрачнел, когда речь зашла о конклаве. Он молчал, задумчиво разглядывая свой великолепный перстень, знак его сана.
– Ну что же вы задумались? – нетерпеливо спросил Ангерран.
– Брат мой, ваши планы меня тревожат, – собрался наконец с духом архиепископ. – Посеяв в конклаве еще большую смуту, я рискую лишиться благорасположения того кандидата в папы, которого
