не моя забота. И не твоя. И, уж конечно, не его. Он этого не понял, и где он теперь? Я лично на его место не хочу. И потом, не расстраивайся, полковник. То, что его ждет, хуже смерти. Не зря же они оттуда президенту слезные письма строчат: смилуйся, благодетель, прикажи своим вертухаям меня расстрелять!
– Заткнись, сука, – снова подал голос Молоканов. – Запомни, это еще не конец. Что со мной будет, не тебе решать. И не районному суду.
Якушев снова поднялся и побрел в дом за аптечкой, кладя конец беспредметной дискуссии. В безоблачном небе, тарахтя слабосильным движком, плыл на распахнутых сине-желтых крыльях параплан, а чуть выше и в стороне кружил, озирая окрестности, озабоченный своими птичьими делами аист.
* * *
Молоканов оказался прав: это был еще не конец. Через три дня после событий на даче полковника Басалыгина по трапу приземлившегося в Домодедово самолета сошла, крепко держа за руку двенадцатилетнюю девочку и надменно глядя поверх голов, эффектная тридцатилетняя блондинка. Платиновый цвет волос и белый приталенный костюм выгодно оттеняли ровный средиземноморский загар, прозрачные, как льдинки, серо-голубые глаза смотрели на мир с холодным пренебрежительным вызовом. Эта дама хорошо знала себе цену – вернее, думала, что знает, поскольку ее высокое мнение о собственной персоне было сильно преувеличено.
Блондинку звали Ольгой Владимировной, и она приходилась супругой покойному столичному ресторатору Журбину. Упомянутый господин уже вторую неделю не отвечал на ее телефонные звонки, из чего мадам Журбина сделала единственный логический вывод, на который были способны ее куриные мозги: этот плешивый козел загулял, причем так плотно, что ему даже некогда снять трубку и что-нибудь соврать.
Ее подозрения усилились, превратившись в уверенность, когда в зале прибытия она не обнаружила явившегося с повинной мужа. Дата и время возвращения были известны за месяц; муженек, должно быть, и впрямь окончательно сошел с катушек, если отважился проигнорировать ее приезд. Что ж, где-то в глубине души Ольга Владимировна была этому даже рада: она давно пришла к выводу, что Журбин для нее мелковат, и развод с разделом имущества представлялся ей наиболее приемлемым выходом из сложившейся тупиковой ситуации.
Она взяла такси и направилась к своим родителям, игнорируя болтовню дочери, интересовавшейся, где папа. В зависимости от настроения дочь воспринималась Ольгой Владимировной либо как любимая заводная кукла, либо как громоздкий багаж, а случалось, что и как громоотвод. Сейчас мадам Журбиной было не до игры в куклы; стадия громоотвода еще не наступила, и она поспешила сдать надоевший чемодан в камеру хранения – то есть передала дочь с рук на руки сюсюкающим и шумно восторгающимся ее загаром и здоровым внешним видом бабушке и дедушке.
После этого Ольга Владимировна отправилась домой, осмотрела пустую, чисто прибранную, но уже успевшую зарасти ровным слоем пыли квартиру, забрала со стоянки свой «порш-бокстер» с откидным верхом и поехала в загородный дом, твердо рассчитывая обнаружить там пьяного в хлам муженька, возлежащего в объятиях грудастой шлюхи. Эта воображаемая картина виделась ей ясно, во всех деталях, прямо как наяву, и она совсем не удивилась, когда, загнав свой спортивный кабриолет во двор, обнаружила там машину мужа.
Кремовая стена под одним из окон была густо запачкана какой-то бурой дрянью: похоже, либо драгоценный супруг, либо кто-то из его гостей, перебрав красного вина, блевал, свесившись в окошко, как последняя свинья. Задыхаясь от клокотавшей внутри ярости, которую старательно подстегивала и подогревала, воинственно цокая высокими каблучками, мадам Журбина поднялась на крыльцо и подергала дверную ручку.
Дверь была заперта, на звонки никто не вышел: муженек либо спал мертвым сном, либо затаился где-то в глубине дома, пытаясь хотя бы ненадолго отсрочить миг расплаты. Недобро усмехаясь, Ольга Владимировна порылась в сумочке, нашла ключи от дачи и отперла замок.
На этот раз дверь открылась. При этом послышался какой-то металлический щелчок, но удивиться постороннему звуку Ольга Владимировна Журбина не успела: в следующее мгновение прогремел мощный взрыв, полностью разрушивший веранду и разом решивший все проблемы неуживчивой супруги покойного ресторатора.
Это убийство, совершенное, чтобы заткнуть Журбиной рот, было бессмысленным сразу по двум причинам. Прежде всего, она понятия не имела, кому Журбин платил за снятие обвинения в двойном убийстве по неосторожности и платил ли он кому-либо вообще. Она никогда не настаивала на том, чтобы муж делился с ней своими проблемами; ей хватало того, что с нею делились деньгами.
Но, даже если бы она располагала всей полнотой информации, касающейся связей мужа со старшим оперуполномоченным уголовного розыска Молокановым, и горела желанием предать эту информацию огласке, повлиять на судьбу майора это уже никак не могло. Он оказался прав и в этом: его участь решил не суд – районный, городской или даже верховный.
За восемнадцать часов до приземления в Домодедово самолета с мадам Журбиной на борту подозреваемый в совершении серии жестоких убийств майор Молоканов предпринял дерзкий побег из института имени Сербского, куда был направлен для прохождения судебно-психиатрической экспертизы. Этот побег стоил жизни двум дюжим санитарам и приставленному для охраны милиционеру. Поиски беглеца были недолгими: уже через три с половиной часа на железнодорожной насыпи недалеко от Белорусского вокзала был обнаружен обезглавленный труп в серой больничной пижаме. Машинист тепловоза заметил нырнувшего под колеса человека в самый последний момент, когда сделать что бы то ни было уже не представлялось возможным. Сие, по идее, означало, что Молоканов сам распорядился своей судьбой, сам вынес себе приговор и привел его в исполнение. Но полковник Басалыгин, поведавший об этом Юрию Якушеву, выглядел задумчивым, и было отчего: голову Молоканова так и не нашли. Предполагалось, что ее умыкнули бродячие собаки, но факт остается фактом: Зулус отправился в мир иной в том же виде, что и подавляющее большинство его жертв.
Последней из них, к слову, стал сам Басалыгин. После нашумевшей истории с Молокановым и его бандой рэкетиров в погонах Павел Макарович был понижен в звании и переведен заместителем начальника уголовного розыска в один из райотделов. Во время ликвидации притона какой-то наркоман почти в упор разрядил в него обрез охотничьей двустволки. Оба заряда пришлись в грудную клетку; бронежилета на Басалыгине не было, и на поминках один захмелевший опер по секрету сообщил Юрию Якушеву, что с момента вступления в новую должность Павел Макарович не надевал его ни разу и вообще вел себя так, словно искал смерти.
