какие искусники, а все же побежали-то вы, а не…
— Выдь с куреня! — приказал Ларька, свирепо глядя на Матвея.
— Выдь сам! — неожиданно повысил голос и Матвей. — Атаман нашелся. Степан… да рази ж ты не понимаешь, куда тебе счас надо? Ведь что выходит-то: ты без войска, а войско без тебя. Да заявись ты туда — что будет-то! Все Долгорукие да Борятинские навострят лыжи. Одумайся, Степан…
— Мне нечего одумываться! — совсем тоже зло отрезал Степан. — Чего ты меня, как дите малое, уговариваешь. Нет войска без казаков! Иди сам воюй с мужиками с одними.
— Эхх!.. — только и сказал Матвей.
— Все конные? — вернулся Степан к прерванному разговору.
— Почесть все.
— Три дня на уклад. Пойдем в гости к Корнею. Матвей… как тебе растолковать… К мужикам явиться, надо… радость им привезть. Одно дело — я один, другое — я с казаками. Все ихное войско без казаков — не войско. Сам подумай! А мне надо ишо тут одну зловредную голову с плеч срубить — надежней за свою будет. Мой промах, я и выправлю.
***
Ночью в землянку к Матвею пришел Ларька.
— Спишь? — спросил он тихо.
— Нет, — откликнулся Матвей и сел на лежанке. — Какой тут сон… Тут вся душа скоро кровью истекет. Горе, Лазарь, какое горе… не понимаете вы, никак вы не поймете, где вам теперь быть надо. Да вразуми вас господь!.. Вы же с малолетства на войнах — как вы не поймете-то? А?
— Собирайся, пойдем: батька зовет, — сказал Ларька.
Матвей удивился и обеспокоился:
— Опять худо ему?
— Нет, погутарить хочет… Пошли.
— Чего это?.. Ночью-то?
— Не знаю. — Ларька нервничал, и Матвей уловил это. Он вздул с помощью кресала малый огонек и внимательно посмотрел на есаула… И страшная догадка поразила его. Но еще не верилось, еще противились разум и сердце.
— Ты что, Ларька?..
— Что? — Ларька злился и хуже нервничал. — Пошли, говорят!
— Зачем я ему понадобился ночью?
— Не знаю. — Ларька упорно смотрел на крохотный огонек, а не на Матвея.
— Не надо, Лазарь… Грех-то какой берешь на душу. Я лучше так уйду…
— Одевайся! — крикнул Ларька.
— Не шуми. Приготовлюсь по-людски… Эхх…
Матвей встал с лежанки, прошел со свечечкой в угол, молча склонился к сундучку, который повсюду возил с собой. Достал из него свежую полотняную рубаху, надел… Опять склонился к сундучку. Там — кое-какое барахлишко: пара свежего холстяного белья, иконка, фуганок, стамеска, молоток — он был плотник. Это все, что он оставлял на земле. Он перебирал руками свое имущество… Не мог подняться с колен.
— Ну! — позвал Ларька.
Матвей словно не слышал окрика, все перебирал инструменты. Плечи его вздрагивали. Он плакал.
— Пошли. — Матвей вытер слезы, встал с колен… — Прости вас господь! — сказал он с волнением. — Обманули людей… Можеть, и не хотели того. Но мно-ого на вас невинной крови… — Он повернулся было к Ларьке, но тот сильно толкнул его к выходу.
— Шагай!
Утром Ларька сказал Степану:
— Этой ночью… Матвей утек.
— Как? — поразился Степан. — Куда утек?
— Утек. Кинулись — нигде нету. К мужикам, видно, своим — на Волгу. Куда звал, туда и утизенил.
Степан пристально посмотрел на верного есаула… И все понял. И так больно стало, так нестерпимо больно, как бывает больно от невозвратимой дорогой утраты.
— Гад ты подколодный, — сказал он, помолчав, негромко. — Ох, какой же ты гад… Мешал он тебе?
— Мешал, — твердо сказал Ларька. — Умный шибко!.. Чего ни сделаешь, все не так, все не по его…
— А мы с тобой?! — закричал Степан, белея. — Мы всегда с тобой умные?!
— Ну, и… так тоже… к такой-то матери все, все дела, все на свете! — Ларька прямо и свирепо смотрел на атамана. — Кончай и меня тогда, раз он тебе милее нас. Мне с им тоже не ходить. Меня всего тряской трясти начинает, как он только поглядит — опять не так делаем. Живи и оглядывайся на его!..
— Тряской его трясет… — Степан долго, мрачно молчал, глядя в пол. И сказал с грустью: — Нет у меня есаулов… Один остался, и тот живодер. А выхода… тоже нет. Поганец! Уйди с глаз долой!
Ларька ушел.
— 11 -
Через два дня три с лишним сотни казаков, во главе с Разиным, скакали правым берегом Дона — вниз, к Черкасску. В «гости» к Корнею.
Опять — движение, кони, казаки, оружие… Резковатый, пахучий дух вольной степи. И не кружится голова от слабости. И крепка рука. И близок враг — свой, «родной», знакомый. И близко уж время, когда враг этот посмотрит в мольбе и злобе предсмертной…
Ну, что же это, как не начало?
Но, может, это после хвори осталась тревога на душе? Никак не поймешь: отчего она? Все же ведь хорошо. Все хорошо. Но какая-то есть в душе неуютность, что-то тревожит и тревожит все время. Оглянется Степан на казаков — и шевельнется в груди тревога, прямо как страх. И никак от этой тревоги не избавишься — не обгонишь ее на коне, не оставишь позади. Что за тревога такая?
Черкасск закрылся.
Заплясали на конях под стенами.
— В три господа бога мать! — ругался Степан. Но сделать уже ничего не сделаешь — слишком малы силы, чтобы пробовать взять хорошо укрепленный теперь городок приступом.
Трижды посылал Степан говорить с казаками в городе.
— Скажи, Ларька: мы никакого худа не сделаем. Надо ж нам повидаться! Что они, с ума посходили? Своих не пускают…
Ларька подъезжал близко к стене, переговаривался. И привозил ответ:
— Нет.
— Скажи, — накалялся Степан, — еслив они будут супротивничать, мы весь городок на распыл пустим! Всех в Дон посажу! А Корнея на крюк за ребро повешу. Живого закопаю! Пусть они там не слухают его, он первый изменник казакам, он продает их боярам. Рази же они совсем одурели, что не понимают!
Ларька подъезжал опять к стене и опять толковал с казаками, которые были на стене. И привозил ответ:
— Нет. Ишо сулятся стрельбу открыть. Одолел Корней.
— Скажи, — велел в последний раз Степан, — мы ишо придем. Мы придем! Плохо им будет! Кровью плакать будут за лукавые слова Корнеевы. Скажи: они все уж там проданы с потрохами! И еслив хоть одна курва в штанах назовет там себя казаком, то пусть у того глаза на лоб вылезут. Пусть над имя дети малые смеются. — Степан устал. — И дети ихные проданы. Скажи: все они там, с Корнеем в голове, — прокляты от нас. Еслив их давить всех придут, мы не придем заступиться. Мы им теперь не заступники.
