– Уважаемая, – окликаю её, – я где-то забыл костыли, не могли бы вы принести ещё одни?
Тётка исподлобья глядит на меня, потом неохотно выдаёт на ломаном иврите:
– Русский нет, иврит нет, только испанский…
– Угораздило же! – бормочу вполголоса. – Как сказать «костыли» по-испански? А заодно и по-таиландски?
Закончив мыть, тётка молча удаляется, но штору за собой не задёргивает. И на том спасибо. Попрошу кого-нибудь, кто будет мимо проходить.
И вдруг жуткая мысль пронзает меня. Если жена не оставила мой телефон, то мне полная труба. Я уже привык, что он всё время под рукой, и невозможно обойтись без него даже короткое время. Наша жизнь так или иначе сконцентрирована вокруг этого дурацкого и благословенного изобретения двадцатого века. Автомобили, ракеты, компьютеры атомная бомба – всё это чепуха на постном масле. Мобила – вот главное изобретение человечества! Даже когда я, извиняюсь, сижу на горшке, она всегда со мной, без неё и там неуютно! Человеческое общение, без которого мы не в состоянии прожить на этом свете, сегодня сузилось и ограничилось до бесед по этому аппарату. Отбери у современного человека сотовый телефон, и всё – он умрёт от одиночества…
Лезу в тумбочку, и – слава тебе, Г-ди! – в пакете с яблоками и апельсинами обнаруживаю свой маленький и ненавистный, но такой любимый и необходимый мобильник. Теперь я на коне, сломанная нога не помеха, ведь у меня осталась возможность общаться со всеми, с кем захочу! И телефон тоже радуется встрече со своим хозяином – разражается бурным ржанием моцартовского «Турецкого марша» – такой звонок вызова я установил на нём. Но кому я понадобился спозаранку?
– Аллё-у, – раздаётся вкрадчивый бархатный голос. – Лев? Ты меня узнаёшь?
– Нет, – признаюсь честно.
– Это Мусса тебя беспокоит. Не ожидал?
Мусса – один из наших работников. Но не простой охранник, а старший над целой группой бедуинов, работающих в нашей конторе. На ответственные места, где необходимо находиться с оружием или есть вероятность прямого контакта с арабами, их, естественно, не ставят. И в религиозных поселениях их на дух не переносят, потому что поселенцы достаточно натерпелись от мусульман, изучая историю арабо-израильского конфликта не по книгам, а на собственной шкуре. Оттого и не идут даже на самый невинный компромисс с ними. Это понятно и объяснимо.
Шеф иногда ставит бедуинов на объекты в городе – магазины, учреждения, увеселительные мероприятия. В городе к бедуинам относятся лояльней, чем на территориях, да и не везде требуется оружие. И хоть Меир прекрасно общается с ними на арабском и берёт на работу только тех, кто отслужил в израильской армии, он тоже доверяет им не до конца. При кажущейся простоте и открытости, эти ребята всё равно сами себе на уме. И тут ничего не поделаешь – свои суровые шейхи значат для них куда больше, чем самый разлюбезный Меир со своими щедротами.
Поначалу я относился к коллегам-бедуинам с настороженностью и старался их избегать. Что между нами, спрашивается, общего? Пресловутое братство народов, вдалбливаемое советскому человеку с детства, здесь не прокатывало никак. Если уж нашему шефу, привезённому ребёнком из Марокко и впитавшему арабский язык и арабскую ментальность с молоком матери, общаться с ними не всегда комфортно, то что говорить о нас? Мы и между собой с завидным постоянством принимаемся выяснять, кто из нас «русский», кто «украинец», кто «кавказский», кто «бухарский», – и выяснять вовсе не из дружеских побуждений, то что говорить о бедуинах?!
Но коли мы вынуждены сосуществовать вместе, рано или поздно всё-таки приходится определять место бедуинов в собственной шкале приоритетов. Что касается меня, то я успел не раз убедиться, что они не самые плохие экземпляры среди человеческих особей, встретившихся на моём пути. К сожалению, попадались похуже и среди соотечественников…
– Как дела, Мусса? – интересуюсь вежливо стандартным набором приветствий. – Давно с тобой не общался. Как живёшь, как здоровье? Как жена? Как дети?
– Всё нормально, – отвечает Мусса. – У тебя, я слышал, проблемы? Сам в больнице, машину разбил… Как себя чувствуешь?
– Скоро, надеюсь, выпустят, – распространяться о собственных болячках мне не хочется, тем более, перед ним. – Как дела у Швили и Димы, пока не знаю, но, надеюсь, ничего серьёзного.
Мусса некоторое время молчит, только сопит в трубку, потом говорит:
– Слушай, у меня к тебе небольшое дельце. Надо бы встретиться…
– Нет проблем! – беззаботно отвечаю, а сам уже настораживаюсь: какие у нас могут быть общие дела, если мы за всё время общались максимум два-три раза, не больше? – Вот меня выпишут, тогда созвонимся и встретимся.
– Нет, это поздно. – Голос Муссы всё ещё мягок, но в этой мягкости не стремление к компромиссу, а всего лишь стандартная вежливость. – Ты не возражаешь, если я к тебе в больницу сегодня приеду?
– Такая срочность?
– Да, лучше не откладывать. В твоих же интересах. Договорились?
– Ну, если так, то приезжай. Друзьям я всегда рад.
– Вот и замечательно. Через час буду у тебя. До свиданья!
Что ему всё-таки от меня понадобилось? Странно. Никаких общих дел, повторяю, у меня с ним никогда не было, да и по работе мы почти не пересекались. Но… чего голову ломать: может, человек искренне сочувствует чужой беде или вообще по натуре добрый самаритянин! Бывает, наверное, такое в нашем жёстком и до предела рациональном мире! Даже среди посторонних людей…
А сам я? Смог бы, например, посочувствовать постороннему человеку, попавшему в автомобильную аварию? Тому же самому бедуину?.. Ох, лучше не задавать себе таких вопросов. И так я о себе не очень высокого мнения…
7. БЕДУИН МУССА
Мусса грозился прийти через час, и пока у меня есть время совершить вояж от своей кровати до кроватей Швили и Димы. Да и в туалет, кстати, не мешало бы по дороге заглянуть. Это только герои классических романов никогда нужду не оправляют или оправляют тайком, пока автор книжки не видит, чтобы подцепить их в неприглядном виде на своё золотое перо… А я никакой не герой, скорее наоборот, и писать обо мне можно всё. Привлекательности мне это, безусловно, не прибавит, но что есть, то есть.
– Эй, кто-нибудь! – кричу в проём раздвинутой шторы. – Не дайте человеку умереть от жажды!
– Чего орёшь? – доносится недовольное ворчание Швили. – У меня и так голова раскалывается, а тут ещё ты со своими криками… Сейчас подойду.
Раздаётся какое-то шуршанье, видно, Швили сползает со своего скорбного ложа, и тут же удар, сопровождаемый стоном «у-у, шакалы!». Наверняка бедняга обо что-то приложился. Этого и следовало ожидать, ибо патентованному лузеру не везёт, даже там, где никаких проколов не предусмотрено.
А вот и он собственной персоной, но вид у него такой, что даже самое мужественное сердце при его созерцании исторгнет потоки горьких слёз. На тощее тело надета фланелевая больничная рубаха с неожиданно весёлыми диснеевскими мультяшными зайчиками. Если сказать, что рубаха просто велика Ицику, то это не так – она непомерно гигантских размеров, притом настолько, что воротник, застёгнутый на верхнюю пуговицу, всё равно свисает вульгарным декольте, обнажая тощие ключицы. Но не это привлекает внимание. Голова Швили представляет собой нечто похожее на лунную поверхность, сфотографированную с близкого расстояния. Кратер на кратере, бугры шишек вперемежку с ссадинами, залепленными пластырем, горбина на носу ободрана и посинела, а тонкие лягушачьи губы уже не улыбаются, как всегда, а лишь подёргиваются, изрыгая горестные проклятья этому жестокому миру и какому-то пресловутому шакалу.
