заслушал содоклад Зиновьева. Открылись горячие прения. Четыре следующих дня подряд, с воскресенья по среду, делегаты собирались на бурные заседания по два раза в день. Пересветов посещал все заседания, выслушивал все речи, захваченный драматизмом развертывающейся перед ним идейной борьбы.
Зиновьев, Каменев и другие ораторы новой оппозиции, которых съезд не стеснял в высказываниях, выходили на трибуну с опровергнутыми уже обвинениями, что ЦК-де не борется с ошибками Бухарина и его «школки молодых», отстаивали всё те же свои формулировки о госкапитализме, свое неверие в возможность построить в одной стране социализм… «И ни одной полезной поправки к практической работе ЦК и партии!» — поражался Костя. Выдвижение новой оппозицией своего содокладчика по отчету ЦК оказалось несерьезным и необоснованным, раскольническим шагом. А один из ее лидеров, Сокольников, выступил против ленинского курса на социалистическую индустриализацию, предлагая сохранить за нашей страной ее аграрный характер…
Никто, ни одна делегация не поддержала «ленинградцев». Они, сказал съезду Сергей Миронович Киров, «забрались в уголок» и почему-то думают, что «ленинская правда, этот ключ ленинизма находятся в одном этом уголке, а не во всем этом зале». Он огласил злорадный заголовок, под каким зарубежная монархическая газета «Дни» печатала сообщения о XIV партсъезде: «Петербург против Москвы». Киров призвал съезд помочь товарищам ленинградцам выбраться «из тесного уголка, в который они забрались…».
От усилий, с какими Костя всматривался издали в лица ораторов, стараясь ни слова не упустить, у него резало глаза, разбаливалась голова, внимание ослабевало. Во вторник вечером, не дождавшись перерыва, он встал с места. «Пойду на воздух, освежусь». Вышел из зала и у вешалки оделся.
Перед дворцом, на улице, никого не было. Морозило, снег под калошами хрустел. Костя ушел из-под яркого света электрических фонарей и свернул по тропинке между сугробами к парапету над набережной.
Под кручей, за зубцами кремлевской стены, голубела ровная снежная долина Москвы-реки, со вмерзшими в лед черными баржами. Дальше, до горизонта, сотнями огней шевелилось широкое Замоскворечье. До слуха долетал смутный уличный шорох, скрип саней, едва различимый гул людских голосов, гудки автомобилей, звонки трамваев. Над Костиной головой блестели на черном безлунном небе звезды.
Классе в пятом или шестом реального училища он, одолжив масляные краски у своего тезки Кости Мазкина, копировал картину Васнецова «Старая Москва». Это вот здесь, в Кремле, стояли когда-то деревянные стены, причудливые терема светились узкими оконцами… Рисовал вечерами, при свете керосиновой лампы; на другом конце стола отец корпел над статистическими земскими карточками, заполнением которых он подрабатывал к банковскому жалованью на жизнь…
От резкого контраста прошлого с настоящим Костю на миг охватило ощущение нереальности. Не без робости поднял он глаза к черному небу, где в холодной беспредельной дали носятся другие, чуждые нам миры. Что значат его судьба, работа, усилия, жизнь в потоке всесветной бесконечности?..
Острая потребность соотнести иногда самого себя со всем миром была ему знакома с юности, когда вырабатывалось мировоззрение, но с тех пор почти уже забылась. Он давно твердо знал, всем существом своим знал, что вне связи с людьми на земле нет для него никакой другой реальности, никакого другого назначения жизни.
Заседание, с которого он ушел, опять поглотило его целиком. «Если есть на земле место, — думал он, — где сейчас решается будущее людей, так это вот здесь, над кремлевской кручей, за этими ярко освещенными окнами».
Здесь пульсировал мозг трудового человечества.
Костя вынул из внутреннего кармана пиджака свернутую вдвое тетрадку печатного съездовского бюллетеня и, торопливо перелистав ее при свете фонарей, нашел поразившее его место из ленинского письма 1922 года, впервые оглашенного теперь, на съезде:
«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
А сколько сил употребили троцкисты, чтобы подорвать авторитет старой большевистской гвардии? И вот теперь идет в этом «тончайшем слое» та внутренняя борьба, против которой предостерегал Ленин!
Будь он сейчас жив… «И отвечал бы он не так, как без него отвечать будут», — невольно вспомнились Косте слова Марии Ильиничны. Но отвечать кто-то должен, те, кого уполномочила партия. «Пусть что-то и получится не так, будут какие-то ошибки, — думал он, — дополнительные трудности, но ведь в решающем-то, в главном отвечают верно! Ведь главное-то в неразрывной связи этого съезда с трудовой громадой, которая по всей стране изо дня в день продолжает дело Ленина!..»
«Такие события, как этот съезд, неповторимы, — думалось ему. — Партия бьется за свою ленинскую линию со всей революционной страстью, и мы придем к социализму — через все пропасти и кручи».
6
В среду, после заключительных слов, съезд поздно вечером громадным большинством, против голосов ленинградцев, всецело одобрил политическую и организационную линию ЦК.
С Костей на этом заседании был Флёнушкин. Они спускались по широкой мраморной лестнице в шумной толпе. Пересветова тронули за плечо, — Скудрит с Афониным их нагнали.
— Обратил внимание? — спросил Костю Ян в большом возбуждении. — Сталин сегодня повторил почти дословно, что нам с тобой говорил тогда!
— Что политика отсечения — не наша? Я уж и сам подумал. Но и предупреждение сделал крепкое…
— Партия, говорит, добьется единства — с ними, если они захотят, а нет — так без них. И никогда еще он таких оваций не собирал!
— Только бы не зазнался! — бурчал Иван Яковлевич.
— Так он же, ты слышал, что сказал? Руководить вне коллегии нельзя!..
— Сказать-то он сказал… Да Ленин получше нас с тобой знал его. Овацию ему Каменев раздул тем, что лично против него выступил.
— Верно, — согласился Костя. — Я еще подумал, вот Каменев сейчас на письмо Ленина сошлется. А он, наоборот, подчеркнул, что если б партия приняла их линию, так он вопроса о генеральном секретаре и не поднял бы вовсе. Тут-то и посыпались возгласы: «Так вот в чем дело! Раскрыли карты! Не дадим вам командных высот!»
— А Зиновьев-то, Зиновьев! — восклицал Сандрик. — Каков поворотик! За год на сто восемьдесят градусов. В январе требовал выведения Троцкого из ЦК, а в декабре взывает «ко всем силам всех бывших групп в партии».
— Да! — изумлялся Ян. — Я думал, не ослышался ли, а он возьми и повтори, слово в слово!
— Логика беспринципной борьбы, — резонерски подытожил Иван Яковлевич. — Кабы дрались по-честному, не хватались бы за всякого, кто недоволен ЦК.
— Как это Михаил
