в пьесе есть много сходства с более ранними произведениями Кузмина.
406
Светоний упоминает, что Нерон и вправду носил с собой куклу как талисман на удачу, но не называет ее по имени и не пишет, что она потерялась. Нерон «потерял ценные предметы при кораблекрушении» (238), но Светоний не упоминает среди них куклу. Кузмин, долго интересовавшийся классическим наследием, мог почерпнуть идею имени для куклы из культа Тюхе конца четвертого века до н. э., упоминаемого Эпикуром. О нем вкратце пишет Доддс в работе [Dodds 1951: 259]. Доддс связывает это древнее почитание удачи с «глубоким впечатлением, которое произвели на умы людей конца четвертого века до н. э. непредсказуемые революционные события». Кузмин, творивший во время больших волнений, возможно, находил привлекательным такой скрытый намек на этот культ.
407
См. также [Tchimichkian-Jennergren 1989: 141].
408
См. [Кузмин 2000а: 61, 453, примеч. 34], также его замечание в дневнике от 19 июня 1906 года, что никто не обсуждал Мережковского и Ницше во время «рандеву» и любовных похождений (там же, 177). Рецензию Кузмина на пьесу Мережковского можно найти в [Кузмин 1923: 90–94]. О Кузмине и Блоке см. [Шмаков 1972]; Кузмин восхвалял поэму «Двенадцать» как одно из величайших достижений Блока [Кузмин 1923: 170]. См. также [Шмаков 1972: 357].
409
См., к примеру, [Кузмин 1922: 144].
410
Кузмин продолжил «внутреннюю и постоянную полемику с христианством» в дневнике 1934 года, где в записи от 9 октября утверждал, что религия была «задушевным» и «народным», но не международным явлением. Христианство сначала представляло собой приемлемую «еврейскую идеалистическую ересь», пишет он, но позже превратилось в «одиозную еврейскую штучку». Однако он с неприязнью писал о ранних христианах, которых сравнивал с революционерами, такими как, например, Леонид Каннегисер (тоже еврей). Отмечу еще раз, что взгляды Кузмина здесь не совсем последовательны и, как отмечает редактор тома Г. Морев, не совпадают с его видением христианства, пронизанного языческим влиянием, 1897 года. См. [Кузьмин 2000а: 118, 327].
411
О потенциальном влиянии Кузмина на роман Булгакова см. [Bott 1949: 149–150].
412
«Иисуса неизвестного» Мережковского 1932 года можно считать исключением, хотя дата написания и тот факт, что произведение было создано более чем на десятилетие позднее его эмиграции из России, отделяет его от русских модернистских текстов о Риме. Эндрю Барратт отмечает сходства между «Иисусом неизвестным» и романом Булгакова [Barratt 1987: 182п9].
413
Барратт пишет о влиянии символизма и в особенности символистских взглядов об Иисусе на Булгакова [Barratt 1987: 315–317]. И. Ф. Белза рассуждает о влиянии «Огненного ангела» Брюсова на изображение Булгаковым черной магии [Белза 1978: 193], а Л. А. Колобаева предполагает влияние на Булгакова романа Мережковского «Леонардо да Винчи» [Колобаева 1999: 16]. Однако следует отметить, что Булгаков выразил свою неприязнь к тому, что он назвал «какой-то вздор» символистов в записи в своем дневнике от 26 января 1925 года.
414
О влиянии «Жизни Иисуса» Ренана на роман Булгакова см., к примеру, [Curtis 1987: 152; Milne 1990: 232].
415
Об изучении подходов многочисленных исследований романа Булгакова см. [Barratt 1996: 84–97].
416
Булгаков таким образом ссылается на свой роман, который он продолжал редактировать, будучи уже при смерти [Proffer 1996: 368]. Далее в круглых скобках в тексте даются ссылки на следующее издание романа: [Булгаков 1988].
417
В отображении раскаявшегося Пилата у Булгакова, видимо, отразилось влияние «Актов Пилата», части апокрифического Евангелия от Никодима, в котором утверждается, что Пилат был невиновен в казни Иисуса, а ответственность за нее возлагается на еврейский народ. В данном тексте император Тиберий нуждается в помощи Иисуса и, выяснив, что Пилат допустил его казнь, казнит самого Пилата. Однако Пилата после смерти приветствует один из ангелов Божьих, – таким образом, в конце повествования утверждается, что римляне невиновны в смерти Иисуса, а вся вина лежит на евреях. И. Ф. Бэлза и Э. Проффер отмечают, что Евангелие от Никодима представило Булгакову имена двух преступников, казненных вместе с Иисусом [Белза 1978: 177; Proffer 1996: 2]. Борис Гаспаров отмечает, что Булгаков, без сомнения знающий тексты апокрифических писаний и использовавший их в своем романе, подчеркивал, что он не историк [Гаспаров 1981–1982: 159]. Он создал в романе неканоническую версию событий, которые сам считал более правдивыми, чем изложенные в традиционных канонических текстах.
418
Как пишет Проффер, события, связываемые с традиционными евангелическими текстами, перемещаются в московские главы романа, а характеристика сталинской эпохи просачивается в главы, посвященные Ершалаиму. Так, у Берлиоза есть ученики, которых у Иешуа нет (см., к примеру, [Proffer 1984: 555,559]).
419
Интересно, что святой Фока часто изображается в белом одеянии, держащим в руках различные предметы. Этот образ напоминает поэта Ивана Бездомного, который после встречи с дьяволом появляется в «Грибоедове» в нижнем белье, сжимая в руках икону. Гаспаров пишет, что Амвросий и Фока вызывают в памяти двух римских епископов, один из которых был убит при Траяне, и подмечает встречающееся затем в романе упоминание Колизея и фамилию Римский [Гаспаров 1978: 216].
420
«И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами» [Тацит 1993:298]. О пожарах см. также [Гаспаров 1978: 223]. Гаспаров сопоставляет эпоху Нерона с Москвой 1920-1930-х годов, а Тиберия – с началом 1920-х, утверждая, что творчество Булгакова конца 1930-х – это «притча… о мире, который погиб сам того не ведая», и потому продолжает существовать (там же, 224; курсив автора. – Д. К.). Толкование Гаспарова вызывает в памяти слова Блока о Риме, продолжившем существовать после рождения Иисуса, хотя и был уже мертв. Схожим образом Петровский пишет, что тексты Булгакова имеют дело со смертью Города [Петровский 1991: 25–26].
421
На семантическом уровне слова и фразы повторяются в обоих пластах романа. Пилат взывает к богам, прося дать ему яду, перед допросом Иешуа, и это перекликается с призывом повествователя, наблюдающего за обитателями Союза писателей в Доме
