два золотых клыка — и казался похожим на опустившегося и битого жизнью, но когда-то аристократичного вампира… Бессонову было тошно.
Закончив чистку, он посмотрел сквозь стволы на керосиновую лампу (электричества у Магадана не водилось). Зеркально-чистые. Можно снова стрелять… Крики подлетающих стай слышались даже сквозь стены.
Слегка осоловевщий прапорщик (не выпивший, однако, ни капли) полез в карман. И достал вместе с зажигалкой совсем было забытую бумажную полоску — ту, с гусиной лапы. Небрежно кинул на стол — шифрованная она там или нет, но игры в шпионов в грядущий гешефт никак не вписываются. Магадан порылся в каком-то закутке, куда не доставал свет от керосинки, — и вытащил кучу аналогичных бумажек. Все заинтересованно склонились над столом, даже Бессонов отложил ружье и подошел поближе.
Тоже самое — последовательности непонятных значков. Тексты (если это тексты) разные, но начинаются все одинаково — словом из пяти букв (?), где первая и последняя похожи на букву “Y”, нижняя палочка которой опирается на две горизонтальных, одна над другой, черты…
— Ну так чё, отбашляют где-нибудь за старанье-то? — гнул свое Магадан.
— Письмо пошли, в Академию Наук, — равнодушно посоветовал Толик.
— Не отбашляют… — загрустил Магадан. — Туфта всё это. Тут вон еще какая хренотень есть…
Он вновь порылся в том же закутке, злобно шлепнул на стол еще одну бумажку.
— Вот. Шутки шуткуют… их мать в… и обратно!
Это был детский рисунок. Лицо — круг, его черты — две точки и две закорючки. И — четырехпалые руки, коряво нарисованные прямо от головы, без какого-либо намека на плечи или шею. Протянутые вперед руки. Снизу — надпись неровными буквами. То же самое слово, начинающееся с псевдо-Y, и им же заканчивающееся. Писавший не рассчитал расстояние, подпись загнулась, последняя буква лежала на боку.
— Похоже, кто-то из яйцеголовых в экспедицию с дитём поехал… — неуверенно сказал Толик.
Остальные промолчали.
— Гниды, — сказал Магадан и попытался разорвать рисунок. Но бумага (или все же не бумага?) не поддалась его узловатым, загрубелым пальцам.
Бессонов — щелк, щелк, щелк — собрал ружьё. Зачем-то вставил патроны — в рюкзаке еще оставался запас.
Магадан витиевато выматерился и поднес детский рисунок к огоньку зажигалки. Тот сначала долго не хотел загораться (Магадан снова выматерился), потом нагрелся — из внезапно открывшихся пор как-бы бумаги выступили мелкие капельки жидкости — и вспыхнул быстро, ярко, как артеллеристский порох. Магадан отбросил рисунок — испуганно. Квази-бумага упала на затоптанный, грязный пол и сгорела дотла, не осталось даже пепла.
Бессонову показалось, что жидкость, выступившая в последнюю секунду существования бумаги, была ярко-алая, как артериальная кровь. Впрочем, в красновато-коптящем свете керосинки Магадана все вокруг казалось окрашенным в не совсем естественные цвета.
Магадан снова растянул морщинистую харю в ухмылке. Бессонову вдруг остро захотелось выстрелить ему в голову. Или — упереть стволы себе в кадык и попробовать дотянуться до спускового крючка. Он торопливо вышел, почти выбежал из хибары. Юрик Стасов что-то встревоженно спросил вдогонку — Бессонов не услышал.
* * *
К острову Стрежневому подлетала новая стая. С севера.
Лебеди — их можно было узнать издалека, еще не видя, лишь по особенному, зычному, далеко разносящемуся крику… Стая могучих птиц шла высоко, совсем не похожая на выбивающихся из сил пичуг, с трудом достигших Стрежневого.
Заходящее, самым краешком торчащее над водой солнце освещало стаю — и казалось, что белые лебединые перья окрашены в нежно-розовый цвет.
На остров птицы не обратили внимания — прошли над ним, не снижаясь, не выбирая место для посадки… Полетели к материку. Хлопок выстрела, раздавшийся внизу, прозвучал приглушенно, словно стволы были прижаты к чему-то мягкому, погасившему звук, — и ничем не нарушил полета.
Солнце исчезло. Алая полоса на западе погасла, но совсем темно не стало — рефракция вытягивала какую-то часть света из-за горизонта.
Лебеди обязаны были превратиться в этом освещении из розовых в тускло-серых — но отчего-то не превратились. Наверное, и на самом деле оказались розовыми…
6. Влюбленные
Тьма снаружи, тьма внутри
задача, — выбор по велению сердца, решение, принимаемое всей душой;
цель — бесповоротная решимость идти данным путём, быть с данным человеком, выполнить данную задачу;
риск — переоценить свои силы.
Я рядом
♀ Татьяна Романова
Это опять случилось.
Частный сектор. Заливисто лает собака, звеня цепью. Оглядываясь, задеваю локтем забор — и на землю падают чешуйки выцветшей краски.
Ладони саднят — все в мелких, едва затянувшихся порезах. У ног стоит чёрная сумка — даже не хочу знать, что в ней.
17:47. Семь пропущенных.
Она там, на другом конце города. Одна. Сергей уйдёт, не дождавшись меня, с него станется!
Ногти впиваются в ладонь. Бестолково топчусь на месте. Куда, господи, куда бежать-то? Как назло, ни души. Хотя это, может, и к лучшему.
И тут, как благословение — трамвайная трель. Совсем близко! Срываюсь на звук. Щебёнка скрипит под подошвами. В сумке что-то стеклянно позвякивает.
Только в трамвае — пустой вагон, кондуктор дремлет, привалившись к разрисованному стеклу, 18.03, господи, уже шесть, — решаюсь заглянуть в сумку.
Серые картонные футляры от термометров. Между звеньями застёжки-молнии — мелкая стеклянная крошка.
Мне хватает.
Вот что бы нормальный человек сделал? Доехал бы до знакомой больницы, где у врачей самые добрые глаза, а на окнах — самые прочные решётки. Грохнул бы сумкой о стол. Нет, я не знаю, где я был полдня. Да, это не в первый раз. Да, состою на учёте, F20. Разбирайтесь.
Вот только я не предатель.
* * *
У подъезда — знакомый внедорожник. Облокотившись на капот, нервно курит пергидрольное чудо. Увидев меня, отворачивается. Смысл?
Сергей ждёт в прихожей. Рукав выглаженной сорочки испачкан пюре.
— Ты знаешь, который час? — шипит он, нависая надо мной. — Мне по делам надо, где тебя носит? Да за такие деньги…
Деньги — никакие, и он об этом знает. Поэтому я здесь. А то орал сначала, мол, не позволит, чтобы мужик за его дорогой Леночкой ухаживал! Ну что. Промучился с ней недельку после того, как последняя сиделка хлопнула дверью — согласился и на мужика.
— И это, — обувной рожок со звоном падает на паркет. — От неё… пахнет. Помой, что ли.
* * *
Она сидит в кресле. На экране телевизора под визгливую музыку извиваются латексные девки. Переключаю на новостной канал, как она любит. Муженёк считает, что незачем напоминать ей о прежней работе. Заботится, мать его.
Визг шин.
