тревожном сне. И приснилось ей, как будто идет она к дочке, которая смеется неслышно и зовет, зовет ее, расставляя ручонки, а сама не приближается, и сколько бы ни шла Татьяна навстречу, дочка оставалась на прежнем месте, все так же далеко и недоступно, чтобы обнять ее...
Она пробудилась от собственного стона и вcпомнила, что когда-то уже видела почти такой же сон.
Над кроватью стоял Матвеев.
— Видишь! — сказал он и покачал укоризненно головой. — Слышу, стонешь, зовешь... — Он взял табуретку, сел рядом. — Нельзя так. Домой тебе надо. Сколько собираешься мучить себя?
— Не знаю. — Она провела рукой по лицу. Рубцы смягчились, но все-таки они были.
— Не лицом человек красен, — проговорил Матвеев. — Мать ты, вот что главное. А остальное как-никак образуется.
— Что?! — испуганно вскрикнула Татьяна.
— Чего это ты перепугалась? — Иван Матвеевич огляделся удивленно.
— Свекор мой любит говорить «образуется»...
— А! Нога-то не болит больше?
— Нет.
— Ну и ладно. Я тоже, знаешь, от свекра твоего письмо получил... Про тебя интересуется. Что отписывать ему?
Она пожала плечами.
В комнату просунулась Полина Осиповна.
— Тебе чего, мать? — спросил Матвеев.
— За Татьяной Васильевной пришли.
— Кто?..
— Я, кто еще! — появляясь из-за спины Полины Осиповны, объявил Троха. — В Заполье надо ехать, ребенок заболел там. Лошадь я запряг. Поедем или как?..
— Конечно, поедем! — сказала Татьяна.
* * *
Деревня Заполье — это как бы совсем иной мир.
Собственно деревни и не было, а торчали обгоревшие стены, полуразрушенные русские печи посреди черных пожарищ, от которых пахло гарью. Но с краю, поближе к лесу, стояла уже одна новая изба, и два старика рубили рядом вторую.
Татьяну окружили бабы и ребятишки. Была тут и старушка, которая накануне приходила лечить ухо.
— Здравствуйте, — поздоровалась с нею Татьяна и поклонилась всем. А у старушки спросила: — Не болит больше?
— Признала! — радостно сказала та. — Ухо-то не болит, нет. А почто ты гостинец не приняла?
— Какой там гостинец!.. У вас тут... — Она оглядывалась, ошеломленная.
— А ничего, ничего. Ворог вот пришел, пожог дома наши, а мы живем, а ворога нету! На то мы русские. Ступай, ступай к ребятенку.
Татьяну проводили к новой избе. Там, на дощатом топчане, лежал мальчик. Он бредил, и сердечко его неровно трепыхалось в груди. «Кажется, корь», — подумала Татьяна: по всему телу проступали красные пятна.
— Срочно, нужно в больницу, — сказала она, разгибаясь.
— Не отдам! — вдруг закричала мать больного мальчика. — Не пущу! — Она расставила руки, загораживая ребенка.
— Он же... — Татьяна закусила губу. — Обязательно нужно в больницу, как вы не понимаете?!
— Не подходи! — кричала мать и смотрела на Татьяну сумасшедшими глазами.
— Ты вот что, Мария, — спокойно сказала Макаровна, подходя к ней вплотную. — Доктор, она знает, что говорит! Мне вон как в ухе стреляло, за один раз вылечила. Пусти, пусти... — Она отвела руки женщины.
Теперь только Татьяна поняла, что напрасно не приняла от нее угощения, обидела человека. Может быть, Макаровна собирала по яичку от своей единственной курицы, чтобы снести доктору, а ведь оторванное от себя, последнее всегда дается от чистого сердца и не принять этого бывает нельзя...
— Вот и хорошо, вот и успокоилась, — говорила Макаровна, выводя мать из избы на улицу. Вылечат твоего Ванечку, и вернется он домой здоровый...
Мальчика уложили в телегу на сено.
Дорогой, пока ехали до райцентра — около двадцати километров, — Троха рассказывал про деревню Заполье. Оказывается, ее сожгли немцы-каратели, но жители успели спрятаться в лесу, предупрежденные кем-то. (Он не обмолвился о том, что сам и предупредил.) Даже коров сумели увести за собой, так что теперь хоть не голодают. Правда, и народу в Заполье осталось всего двадцать восемь человек, вместе с ребятишками.
— Как же они живут? — удивилась Татьяна.
— Живут же! — сказал Троха, погоняя кобылу. — Покуда что в землянках, а там, глядишь, и отстроятся. Изба что́, избу новую срубить можно, была бы земля родная. Тебя-то вот не тянет на родину?..
— Нет у меня никого на родине, Тимофей Тимофеевич.
— А письмо вчерась получила...
— Это от свекра.
— Говорил Матвеич. Сама ты, выходит, не ленинградская?
— Нет.
— Вон оно что!
Проехали сколько-то молча. Лошадь шла ленивой трусцой, и Троха то и дело понукал ее, ругаясь незлобиво.
— Уеду я, наверно, — неожиданно сказала Татьяна.
— Ясное дело, раз дите оставлено. Когда собираешься?
— Не знаю еще. Скоро. Опять не будет у вас в Гореликах фельдшера.
— Фельдшер найдется, — уверенно сказал Троха. — А ты езжай, езжай, Татьяна Васильевна. Потом, может, когда и в гости к нам приедешь с дочкой. Понравилось тебе у нас?
— Понравилось.
— Видишь!.. Я тебе что хотел сказать. Ты не верь никому, будто человек человеку волк. Врут нехорошие люди, чтобы свое поведение оправдать. А не бывало в нашем народе такого и быть не может. Разве б мы жили теперь, если б то правда была?..
— Я и не думаю, Тимофей Тимофеевич.
— Сама посмотрела, как в Заполье, — продолжал Троха. — И ругаемся, и ссоримся, не без того!.. Иная баба, может, и смерти соседке в мыслях-то желала, а случилось большое несчастье — про всякую дурь люди забыли, одно хорошее в них осталось! Вот это и есть в человеке самое главное. Остальное — тьфу, пустое! Хоть бы Матвеича возьми или его хозяйку...
— Всю жизнь им буду благодарна! И вам спасибо, Тимофей Тимофеевич.
— Я тут сбоку припеку, а им благодарность твоя в том, что ожила ты, горе свое поборола! А в Руссу я сам тебя отвезу на нашей лошадке. И на поезд посажу.
В райцентре мальчика оставили в больнице — у него действительно была корь — и вернулись в Горелики уже поздно вечером. Матвеев волновался и ждал их у
