Открыть ворота оказалось не так легко. Несстрёму пришлось навалиться всей своей небольшой тяжестью. Справившись с трудной задачей, он сделал широкий приглашающий жест.
— Он что-то понимает?
На вопрос Винге Несстрём горестно покачал головой.
— Я наблюдаю за мальчиком довольно долго. Все время проводит в позе, которую ему придадут. Посадили, поставили, положили — не играет роли. Он не шевелится. Разве что покачивается немного, но это наверняка вызвано перемещением телесных жидкостей и, возможно, сердечными толчками. Иногда что-то напевает… я, признаюсь, пытался уловить более или менее внятную мелодию, но потерпел неудачу.
Кардель обратил внимание, что Несстрём провел их по другому, не тому, что в тот раз, коридору. Окно на этот раз не занавешено, в палате довольно светло. Помещение разделено на две половины кое-как сколоченной деревянной перегородкой с закрытым на засов проемом. Перегородка высокая, почти до потолка — никакой возможности видеть, что происходит на другой половине. Слышны только шаркающие шаги и непрерывное бормотание, изредка сменяющееся попытками напеть какой-то мотив. Эрик Тре Русур сидит на стуле у окна, спиной к ним. Волосы заметно отросли, но не скрывают малиново-красный шрам на темени. В стуле выпилено овальное отверстие, под ним поставлен ночной сосуд. Тело прикрывает широкая бесформенная рубаха. Голова откинута на спинку, пустые, без всякого выражения глаза полуприкрыты.
Они подошли поближе. Винге напряженно вслушивался в невнятное мычание Эрика, а Несстрём встал на колени и довольно долго смотрел в застывшее, как маска, лицо несчастного.
— Мы не имеем права терять терпение, господа. Терпение — это надежда, а уж надежду-то терять мы не должны. Более того… как я уже сказал — не имеем права. Эрик совсем молод, а человеческое тело обладает удивительной способностью восстановления. Какие-то неизвестные нам силы дают сигнал: стоит попробовать. Сами видите: рана на голове чистая, можно сказать, зажила, мы можем надеяться, что процесс заживления пойдет и вглубь, и поврежденные элементы мозга найдут пути к восстановлению. Важно оказывать пациенту внимание. И, если господа меня правильно понимают, не только внимание, но и уважение. Каждое человеческое существо имеет право на уважение, не так ли? Любовь и уважение… Господа! Моей профессии свойственны весьма цинические взгляды, но я глубоко уверен: любовь и уважение способны воздействовать далеко за пределами наших скромных познаний. Что ж… оставлю вас на время с вашим подопечным.
Винге дождался, пока стихнут гулкие шаги в коридоре, подошел к больному, сел на край койки напротив и долго смотрел. Бледное, изможденное, очень красивое лицо. Попытки встретиться с Эриком взглядом ни к чему не привели — юноша смотрел не на него, а сквозь него, как смотрят сквозь стеклянный сосуд. Но сравнению с первым разом Эрик похудел еще больше — там, где рубаха прилипла к телу, ясно проступали наклонные серпы ребер. Винге положил руку на костлявое плечо и слегка потряс.
— Эрик… слушай меня внимательно. Тихо Сетон дал тебе подписать бумаги… возможно, он. Тихо Сетон, — подумал, и повторил с нажимом: — Тихо Сетон. Или его помощник. Или вместе — Тихо и помощник. Не так ли? Где они, эти бумаги? Эти бумаги — где они?
Винге задавал вопросы так и эдак, переставлял слова, упрощал, добавлял детали, будто надеялся, что именно магическая сила слов поможет вывести юношу из забытья.
Кардель ходил из угла в угол — нетерпеливо ждал, когда же Винге убедится в бесплодности своих попыток. Заглянул под кровать, неосмотрительно хлопнул себя по лбу и сморщился от боли.
— Смотрите-ка, Винге… там стоит сундучок. По-моему, тот самый, что и тогда, в госпитале.
Они вместе вытащили довольно тяжелый ящик на середину палаты. Он оказался незапертым. Там было все, чем владел Эрик Тре Русур в те недалекие времена, когда еще мог отвечать на вопросы. Куртка, панталоны, с которых проворные пальчики кого-то из санитаров уже срезали серебряные пряжки, несколько перьев и чернильница; давно высохшие чернила оставили в ней лишь черно-золотистую, радужно переливающуюся пленку. На самом дне — пачка писем. Винге туг же ухватил ее дрожащими от нетерпения руками. Мгновенно перелистал всю пачку, отобрал несколько штук, подошел к окну и стал поворачивать так, чтобы свет падал под разными углами.
— Чем это вы занялись? — проворчал Кардель.
Винге подозвал его жестом.
— Смотрите сами, Жан Мишель. Письма, которые кузен Эрика Шильдт посылал ему из Эспаньолы, куда он якобы уехал бороться за свободу угнетаемых чернокожих. Если можно их так назвать — письма… Взгляните-ка… — Винге передал ему одно из писем. — Нет-нет, чуть-чуть под углом… вот так. Видите? Видите следы букв?
— И что? — с некоторым раздражением спросил Кардель.
— Все эти письма написаны в одно и то же время. Одно за другим, он писал их на лежащей стопкой бумаге, и предыдущие письма оставили следы на последующих. Его вынудил Сетон, разумеется. Еще до того как вымазал сажей или чем-то еще и продал в рабство. А потом предъявлял Эрику письма от кузена, одно за другим, — вот тебе доказательство. Твой кузен жив и продолжает бороться за чью-то гам свободу.
Кардель покачал головой, с отвращением сплюнул и уселся напротив Эрика. Вглядывался, пытался уловить в его глазах хоть какую-то тень разума. Времени предостаточно — Винге сидел на краю кровати, разложив письма полукругом, и хватался то за одно, то за другое. И если на лице Эрика Тре Русур Кардель не заметил никаких проявлений чувств, го на физиономии напарника ясно читалось одно: глубокое разочарование.
— Сетон обчистил его до нитки, — глухо сказал Винге. — Земля, усадьба, все… на грани конфискации. Остались только долги. Если Эрик когда-нибудь и выйдет на свободу, попадет из одной тюрьмы в другую. Долговую.
Винге опять уселся напротив Эрика и начал упрямо повторять свои вопросы — как показалось Карделю, уже без всякого энтузиазма, хотя тем же тоном — тоном учителя, пытающегося объяснить задачу тупому ученику.
Кардель подождал еще немного и положил Винге руку па плечо.
— Неужели вы не видите, Эмиль? Мы до него не достучимся. И где-то на самом дне сознания… даже не знаю, как назвать… на самом дне того, что осталось от сознания, у него засела мысль, что он растерзал свою любимую невесту… или даже жену. Хотя мы-то знаем, кто это сделал. Этот ухмыляющийся дьявол. И мы не можем его утешить, пока Сетон засел в своем Хорнсбергете. Пока существует Хорнсбергет, он недосягаем. Последняя надежда рухнула. Пойдемте, Эмиль.
— Пока существует Хорнсбергет, он недосягаем, — задумчиво повторил Винге.
Внезапно послышалось тихое журчание мочи в ночном горшке. Кардель отвернулся, чтобы Винге не заметил невольную гримасу ужаса и презрения к собственному бессилию. Потер лицо, несколько раз согнул и выпрямил затекшую спину и покачал плечами, привыкая к вновь обретенному весу деревянного протеза, отмытого и отскобленного Анной Стиной до блеска. Деревянный кулак уже не пах свернувшейся кровью. Аромат незнакомый, но приятный и успокаивающий: леса, росы, родниковой воды, влажного мха, хвои. А главное — ее запах. И запах ее детей. Они теперь в безопасности и в тепле в его комнате. Положим, теплой комнату можно назвать с большой натяжкой, но уж точно теплее, чем под открытом небом в лесу.
