Авторы XIX века, в отличие от их собратьев из XX столетия, имели особую склонность к описаниям смерти и несчастных случаев. Дж. Д. Лесли, написавший книгу “Наша река” (1881), был одним из многих речных путешественников, неспособных устоять перед соблазном рассказать о картинной гибели в воде. Он описывает случай, которому был свидетелем: сын баптистского пастора попал в обратный поток у плотины. Лесли повествует о том, как “несчастный отец, полуодетый, ходил и ходил по краю плотины, то звал своего сыночка, то принимался молиться”. Когда тело ребенка наконец вытащил неводом рыбак, Лесли нашел, что оно “чрезвычайно красиво в смерти, ничем не запятнано и не повреждено”. Итак, смерть ребенка может выглядеть “красиво”; он сохранил свою чистоту, свою незапятнанность, и безвременная гибель в реке, безусловно, сделала эту чистоту едва ли не совершенной.
Связь между ребенком, Темзой и смертью вообще заметна в викторианских текстах, и в этой триаде можно увидеть символ двойственного отношения викторианцев к детству и невинности. Они сокрушались о печальной участи детей и в то же время посылали их на фабрики и на омерзительные городские улицы, где их ждала гибель. С любопытной истории начинается “Книга Темзы” (1859) мистера и миссис Холл. Речь идет о девочке Эмили, которая при них наотрез отказалась перейти Темзу по простому деревянному мосту между Кемблом и Юэном. Она кричала, что ей страшно. Оказывается, когда-то раньше, когда она шла по этому мосту с бабушкой, они обе упали в воду. Эмили спасли, но “бабаня” – “веселая толстушка”, по словам родных Эмили, – погибла, и труп ее не нашли. Когда Эмили глядит на Темзу, “все, что она видит на воде яркого, кажется ей лицом ‘бабани’, которая смотрит на нее из реки”. Образ раздувшегося трупа и зловредное коварство реки угрожают невинности и даже пятнают ее. Это, согласитесь, довольно диковинное введение к книге о Темзе; в ней же спустя несколько страниц мы читаем о смерти в воде Джейбза Ллойда, лодочника, который упал лицом вниз в заросли кувшинок и умер до того, как его успели достать “из сетей, образованных золотыми чашечками цветов и широкими листьями”. Смерть может облечься и в одеяния красоты. Из всякого произведения викторианской литературы, посвященного Темзе, можно извлечь некую мораль, пусть даже она неслышно таится под словесной поверхностью.
В кукемской церкви имеется необычный настенный памятник сэру Исааку Поукоку, высеченный в начале XIX века. Изображено, как его, падающего в Темзу с плоскодонки, подхватывает ангел. Надпись гласит, что он “внезапно был призван из мира сего в лучшие обители, будучи на Темзе поблизости от своего дома”. Возможно, он из числа тех, кого мы видим восстающими из мертвых на картине Стэнли Спенсера “Воскресение на кладбище в Кукеме”.
Есть довольно любопытное выражение: “поджечь Темзу”, означающее: “сделать что-то необычное”, “сотворить чудо”. Одно из объяснений связано со словом temse (сито). Считалось, что рьяный работник может усиленным трением сита о закром добыть огонь, а про нерадивого, напротив, можно сказать: “Уж этот-то сита никогда не подожжет”. Эта версия столь прозаична, что похожа на правду. Между тем Темза ассоциировалась, помимо прочего, со смертью от молнии, и в верхнем течении реки на берегах можно видеть обожженные молнией деревья. Одно находится на вершине холма Сайноден-хилл. Такие деревья обычно считались священными. Бытовало мнение, что особенно легко загораются ясени. В “Книге Темзы” есть история о рыбаке, который сидел на берегу, “пока вдруг удар молнии не лишил его зрения”. В XVII веке доктор Роберт Плот вспоминал сильнейшую грозу в Оксфорде, когда двоих ученых из Уодем-колледжа молния вышвырнула из лодки: “Один из них умер на месте, другого всадило как столб в береговой ил ногами вниз”. Чуть ниже Радкота по течению на самом берегу стоит еще одно пораженное молнией дерево. Огонь и вода не всегда бывают несовместимы.
XV
Конец реки
Темза и Медуэй
Глава 45
Низовья реки
Это таинственное, двойственное место. Где кончается река и начинается море? Эстуарий – промежуточная область, где соленая и пресная вода смешиваются то в равной, то в неравной пропорции. Это район малоизвестный и редко посещаемый. Река здесь меняет свою природу, приближаясь к морю, которое всегда враждебно человеку. Часть эстуария, куда выбрасывают лондонские отходы, и поныне называют Черной Глубиной. Вода здесь коварна и опасна, волны достигают двухметровой высоты. Река становится глубже, темней. По словам Джозефа Конрада, “устья рек, впадающих в море, многое говорят смелому воображению”[98].
Эстуарий занимает примерно 250 квадратных миль и имеет протяженность 30 миль – от Грейвзенда до Нора, где Темза впадает в Северное море. В этой переходной точке ее ширина составляет 10 миль. Она подходит к морю тремя главными рукавами, один из которых – Черная Глубина, и двумя десятками малых протоков. Плавучие маяки, качающиеся на волнах, называются “Мышь”, “Язык” и “Корсетник”. Так проявляется поэзия реки. Мелям и банкам дают такие названия, как “Галька”, “Дрожащий песок”, “Заколдованное место”, “Печка”. “Опущенный песок” находится между Черной Глубиной и Курганной Глубиной. Но названия во многом обманчивы. “Песок” – это частью глина, частью черный вязкий ил.
Эстуарные болота около Темзы – пограничный район, это и не вода, и не суша. Они соединяют в себе две реальности и в этом смысле благословенны. Вот почему эстуарий Темзы всегда считали зачарованным, таинственным местом. Во время отлива мели и банки превращаются в острова, сулящие фальшивые гавани. Англосаксонская поэзия изображает эти места как некий кошмарный ландшафт. Низкие берега, пересеченные тропами, образуют скучный, плоский, однообразный пейзаж. Небо здесь обширней и словно бы ниже. Омытые приливами илистые низменные участки отражают меняющийся свет. Много столетий эта земля была по большей части необитаема и непригодна для обитания. И поэтому она до сих пор оказывает первобытное и угрожающее воздействие, причем близость к огромному городу усиливает впечатление угрюмого безлюдья.
На закате здесь возникает чувство тоскливой чужеродности. Чарльз Диккенс ощущал ее очень отчетливо, и в “Больших надеждах” мы читаем, что “плоская темная даль за оградой, вся изрезанная дамбами, плотинами и шлюзами, среди которых кое-где пасется скот, – это болота; что замыкающая их свинцовая полоска – река; далекое логово, где родится свирепый ветер, – море”[99]. Здесь прятался Мэгвич, здесь он тайком пробирался по лабиринту из досок, положенных на илистые берега и зыбучие пески. Все это – земля, отвоеванная у моря и потому имеющая двойственный статус. Некоторые ее части, как выше, так и ниже по течению, нередко называли дикими и негостеприимными. На чужаков здесь смотрели косо. Даже в начале XXI века, идя в одиночестве по берегу устья, человек может испытать великий страх – страх одиночества, покинутости, страх перед чужеродным началом, которое несет в себе река. Может быть, это страх перед первобытной Темзой.
