Никита Окунев, крестьянский сын, крепкий мещанин, коммерческий служащий, человек той русской земщины, которая не раз спасала Россию, надеется только на иностранное вмешательство.
Впрочем, он был не одинок. О том же мечтал Бунин и многие, многие…
В канун открытия собрания, когда планы большевиков были достаточно ясны, в Петрограде сложилась парадоксальная ситуация.
За несколько дней до 5 января 1918 года — очередного срока, назначенного Совнаркомом, — Военная комиссия Союза защиты Учредительного собрания, созданного демократическими партиями и профсоюзами, подготовила мощную вооруженную демонстрацию в поддержку собрания. Выйти к Таврическому дворцу обещали Семеновский и Преображенский полки, бронедивизион Измайловского полка, рабочие Обуховского и Государственного печатного заводов. В свою очередь агитация большевиков не имела должного успеха — ни один полк Петроградского гарнизона не высказался против Учредительного собрания. Максимум, чего удалось добиться большевикам, — солдатских резолюций о непременном сотрудничестве с Советами.
На Путиловском, Обуховском, Балтийском заводах рабочие уже подписали петиции в защиту Учредительного собрания.
В этих условиях разгон собрания большевиками становился чрезвычайно для них опасным.
Но дальше произошло то, что вообще было характерно для взаимоотношений большевиков и других крайних группировок с демократической общественностью в межвременье 1917 года. Утрированным примером этих взаимоотношений было поведение Керенского. Степун рассказывает горький эпизод, когда политической разведкой Военного министерства, в котором Степун служил после возвращения в феврале с фронта, были подготовлены материалы, свидетельствующие о заговорщической деятельности левых и правых организаций, среди которых были, естественно, и большевики. Степун и его начальник Борис Савинков убеждали Керенского выслать из Петрограда нескольких явных заговорщиков. Сперва Керенский согласился, но потом произошла сцена, которую можно назвать "зеркалом Февральской революции": "Бледный, усталый, осунувшийся, он долго сидел над бумагою, моргая красными, воспаленными веками и мучительно утюжа ладонью наморщенный лоб. Мы с Савинковым молча стояли над ним и настойчиво внушали ему: подпиши. Словно освобождаясь от творимого над ним насилия, Керенский вдруг вскочил со стула и почти с ненавистью обрушился на Савинкова: "Нет, не подпишу. Какое мы имеем право после того, как мы годами громили монархию за творящийся в ней произвол, сами почем зря хватать людей и высылать без серьезных доказательств их виновности! Делайте со мною что хотите, я не могу". Так мы и ушли ни с чем"[163].
Нечто подобное, только в ином масштабе, произошло и в канун 5 января. Когда Военная комиссия обратилась в ЦК эсеров за разрешением на вооруженную демонстрацию, то получила резкий отказ. ЦК был согласен только на демонстрацию мирную, безоружную.
До нас дошла реакция солдат, сторонников Учредительного собрания, на это предложение: "Что вы, смеетесь над нами, товарищи? Вы приглашаете нас на демонстрацию, но велите не брать с собой оружия. А большевики? Разве они малые дети? Они будут небось непременно стрелять в безоружных людей. Что же, мы, разинув рты, должны будем им подставлять наши головы, или же прикажете нам улепетывать тогда, как зайцам?" Настроение в полках Петроградского гарнизона было достаточно противоречивым.
На предлагаемых условиях солдаты на демонстрацию не вышли. Последний шанс укрепить позиции Учредительного собрания и остановить полную узурпацию власти большевиками был упущен…
Ленин вел себя куда трезвее. В Петроград были стянуты отряды верных большевикам матросов и батальоны латышских стрелков. Определены и поставлены под ружье отряды красногвардейцев, готовых поддержать Ленина. Собрался не очень многочисленный, но крепкий боевой кулак.
В Петрограде ввели военное положение и запретили под угрозой применения оружия любые демонстрации и митинги.
Было объявлено, что Керенский и Савинков тайно вернулись в Петроград (что было ложью) и готовят контрреволюционный переворот, приуроченный к открытию Учредительного собрания.
Вышедшая утром 5 января "Правда" открывалась лозунгом: "Сегодня гиены капитала и их наемники хотят вырвать власть из рук Советов".
Очевидец описал военные приготовления у самого Таврического дворца:
Перед фасадом Таврического вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями. Беспорядочно свалены в кучу пулеметные ленты. Все ворота заперты. Только крайняя калитка слева приотворена, и в нее пропускают по билетам. Вооруженная стража пристально вглядывается в лицо, прежде чем пропустить; оглядывают сзади, прощупывают спину, после того как пропустят… Пропускают люди уже не в шинелях, а во френчах и гимнастерках. Через вестибюль и екатерининский зал направляют в залу заседаний. Повсюду вооруженные люди. Больше всего матросов и латышей. Вооружены, как на улице, с винтовками, гранатами, патронными сумками, револьверами. Количество вооруженных и самое оружие, звуки его бряцания, производят впечатление лагеря, готовящегося не то к обороне, не то к нападению[164].
Нужно помнить, что здесь описан не штаб революции, а место заседания законно и демократично избранного Всероссийского парламента, призванного решить дальнейшую судьбу страны.
Депутаты Учредительного собрания, войдя в Таврический дворец, оказывались в плену у большевиков…
Ленин не разрешал начать заседание, пока не станет ясна ситуация на улицах. А на улицах произошло то, что и должно было произойти.
Полки остались в казармах. Большинство рабочих, узнав об этом, тоже не решились выступить. Тем не менее в мирной демонстрации приняло участие около 50 000 человек.
На Литейном демонстранты были встречены пулеметным и ружейным огнем и разогнаны. Та же участь ждала и разрозненные рабочие выступления в разных концах города.
Наиболее осмысленную картину происшедшего в страшный день 5 января 1918 года дал Максим Горький в своей газете "Новая жизнь" — по горячим следам:
9-го января 1905 г., когда забитые, замордованные солдаты расстреливали, по приказу царской власти, безоружные и мирные толпы рабочих, к солдатам — невольным убийцам — подбегали интеллигенты, рабочие и в упор, в лицо кричали им:
— Что вы делаете, проклятые? Кого убиваете? Ведь это ваши братья, они безоружны, они не имеют зла против вас, — они идут к царю просить его внимания к их нужде. Они даже не требуют, а просят, без угроз, беззлобно и покорно! Опомнитесь, что вы делаете, идиоты!
Казалось, что эти простые, ясные слова, вызванные тоской и болью за безвинно убиваемых рабочих, должны были найти дорогу к сердцу "кроткого" русского мужичка, одетого в серую шинель.
Но кроткий мужичок бил прикладом совестливых людей, или колол их штыком, или же орал, вздрагивая от злобы:
