На том и порешили.
В тот же день в семь вечера Чернов, Савинков и Панов пришли к Азефу на бульвар Распай. В это время в гостях у Азефов находились супруги Лазуркевич — члены БО, не подозревавшие о происходящем. Они остались с Любовью Григорьевной на кухне — туда долетали лишь отдельные слова разговора.
Разговор был нелепым.
Азефу дали прочитать «саратовское письмо», которого он прежде не видел.
Азеф прочитал и спросил: «И что?»
Потом задавали разные, более или менее бестолковые вопросы. Почему-то вспоминали покушение на Дубасова, ставили Азефу в вину какие-то мелочи — хотя то покушение было осуществлено им почти удачно, а если и не совсем удачно, то не по его вине, и не Савинкову, который до этого чуть не полгода без толку на Дубасова охотился, было предъявлять счет.
Но упирали на эпизод с посещением Берлина и гостиницами.
По свидетельству Веры Фигнер, в какой-то момент Азеф отказался отвечать на вопросы: «Я член ЦК, и я не вижу, чтобы все присутствующие были членами ЦК» (имелся в виду Панов). В какой-то момент попытался с чувством, напоминая о прежнем, обратиться к Чернову (не к Савинкову!). Скорее всего, он делал это по привычке. Игра была кончена, совсем кончена — он понимал.
Из официального протокола допроса:
«На вопрос, имел ли Азеф когда-либо и в каких-либо целях сношения с полицией, — Азеф ответил, что никогда и никаких сношений не имел.
Азеф заявил:
Из гостиницы „Furstenhof“ он переехал в меблированные комнаты „Керчь“ из-за сравнительной дешевизны последних и по причине, назвать которую отказывается, не находя вопрос о ней относящимся к делу. Из „Керчи“ Азеф переехал в „Central Hotel“ в видах конспирации, не желая прямо из „Керчи“ ехать в Мюнхен.
Впоследствии Азеф изменил свое показание, заявив, что единственною причиною этого переезда была сравнительная дешевизна „Керчи“.
Вещи из „Furstenhof“ были доставлены Азефом на вокзал Fridrichstrasse, с вокзала же человеком из „Керчи“ в „Керчь“. Из „Керчи“ они были доставлены опять на тот же вокзал лично Азефом и оттуда человеком из „Central Hotel“ в „Central Hotel“.
Поехал Азеф в Берлин, ибо желал остаться один и отдохнуть перед поездкой в Мюнхен, в „Furstenhof“ он платил за номер 16 марок. В „Central Hotel“ — 5–6 марок. Причину дороговизны в „Furstenhof“ объяснить не желает, находя, что вопрос этот к делу не относится.
Занимал Азеф в гостинице „Керчь“ комнату № 3 в нижнем этаже. № 3 имеет такой вид: кровать стоит налево от входа, она довольно больших размеров, покрыта белым покрывалом и периною, стол в номере круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.
Видел Азеф в „Керчи“ хозяина, горничную, посыльного и при столе — лакея и горничную. Жил он все время в № 3, не покидая его ни на один день, обедал и завтракал всегда один за столом, в левом дальнем углу. Предварительно Азеф на вопрос, обедал ли он за табльдотом или у себя в номере, ответил, что не всегда одинаково, — и там, и здесь. Противоречие в этих своих показаниях он объяснил тем, что не придавал этому вопросу значения.
В Берлине Азеф, по первоначальному заявлению, партийных людей не видел, виделся ли с непартийными людьми сказать не желает, ибо вопрос об этом считает не относящимся к делу. Другая версия Азефа — он не видел в Берлине никого.
Говорил Азеф в „Керчи“ со всеми по-немецки, выдавая себя за немца, но в листок этого не записал, ибо там места рождения не было. „Керчь“ не произвела на него впечатления полицейского притона.
На вопрос, как объясняет себе Азеф наличность против него показаний ряда лиц, взаимно друг друга дополняющих и единогласно указывающих на сношения Азефа с полицией, — Азеф определенного ответа не имеет.
Азеф настаивает на очной ставке с Лопухиным и партийным лицом, видавшим его в С[анкт]П[етер]Б[урге], и заявляет, что постарается установить свое alibi путем показаний частных лиц, проживающих одновременно с ним в „Керчи“ и видевших его в столовой.
В Берлине Азеф был в театрах: Kammerspiel (Der Arzt am Scheidewegen), в Lessingstheater (Gespenster), в Hebeltheater (Das Hohespiel), в Kleiner Theater (Die liebe Wacht), в Metropol Theater (Revue), в Central Theater (Bekümmere dich um Amalia), в Wintergarten…
Азеф дает обязательство о всех своих перемещениях предварительно извещать центральный комитет, причем нарушение этого обязательства будет рассматриваться центральным комитетом как признание Азефом своей виновности»[288].
Формально протокол не являлся обвинительным приговором. Но на словах Азефу было сказано:
«Мы предлагаем тебе условие — расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Америке… Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение… Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всех обязательств»[289].
Мог ли Азеф всерьез рассчитывать, что его помилуют? Помилуют, узнав всю правду?
О судьбе Дегаева напоминали ведь и Татарову — он не клюнул на эту наживку.
Дегаеву в свое время было поставлено условие. Никто не позволил бы ему бежать, не устрой он убийство Судейкина. Потребовали бы от Азефа убийства Герасимова (это было технически очень просто)? Столыпина?
Вряд ли. Испугались бы нового обмана.
Но… но и убивать его, видимо, на самом-то деле не особенно хотели. Убийство прославленного революционного героя, пусть трижды уличенного, но не признавшегося в предательстве, — опасно.
К тому же (говорил Вере Фигнер Натансон) «если мы его убьем здесь, нас вышлют из Парижа». А на итальянскую виллу Азефа надо было еще завлечь, как Гапона на финляндскую дачу. Только вот Азеф — не Гапон.
По словам Аргунова, это планировалось сделать так: сообщить Азефу, что следующее заседание суда состоится в Италии (куда в самом деле уехал отдыхать и лечиться Лопатин) и что его просят на это заседание явиться.
Но Савинков с Черновым поступили совершенно противоположным образом. Они подвергли Азефа строгому допросу, напугали его, поставили ультиматум… и ушли. За полночь, в два часа.
В глубине души они понимали, должны были понимать, что произойдет дальше. И видимо — в глубине души — хотели этого.
Савинков, давая показания партийной комиссии в 1909 году, говорил вот что:
«Впоследствии я задавал себе такой вопрос: понимал ли я в то время, ясно ли я давал себе отчет, что из всех товарищей именно на мне, и быть может на Карповиче лежит обязанность персонально убить Азефа? И я ясно себе ответил, что да, я совершенно ясно эту свою ответственность сознавал. Тогда я задал себе вопрос: почему, собственно, я не застрелил Азефа тогда же, на допросе?.. Нужно вам сказать, что мои отношения с Азефом в последние годы были очень хорошие, то есть мне они казались очень хорошими. Личной дружбы между нами никогда не существовало, но в моих глазах он был почти единственным достойным мне товарищем по прошлым боевым делам, и я не ошибусь, если скажу, что чувство мое к нему было приблизительно братское. Когда я убедился в том, что он провокатор, я понял, что в тот момент чувство мое к нему не изменилось… Когда я голосовал в собрании за убийство, я голосовал чисто логически…»[290]
