— Для меня ребенок.
Она подняла голову. Взгляд ее залитых слезами глаз встретился с его взглядом. Она повернулась к нему и уткнулась лицом ему в грудь. Он обнял ее, притянул к себе, крепко стиснул и, прижав подбородок к ее голове, стал перебирать и гладить ее волосы.
Лаура плакала, и он не останавливал ее. Это было чисто женское, материнское. Эти слезы были очень важны, искупительные и помогающие остановить кровотечение. Он не мог сказать, откуда ему это известно. Просто он знал это. Может быть, в трудные моменты к человеку приходит понимание.
Наконец она перестала плакать и повернула голову, откинувшись на его руку.
— Спасибо, что вернулся.
— Я не мог уйти.
— Я не хотела, чтобы ты уходил.
— Но ты же отталкивала меня.
— Я боролась с собой, чтобы не умолять тебя остаться.
— Правда?
— Правда.
— Какие красивые, — он заглянул ей в глаза.
— Что?
— Твои глаза. Когда ты плачешь, твои ресницы слипаются в темные шипы. Очень красиво.
Она тихо засмеялась и всхлипнула.
— Да, я теперь прямо сияю. Но все равно я оценила твою лесть.
— Это не лесть. Я не говорю комплименты.
После секундного колебания она опять уткнулась лицом ему в шею.
— А тебе и не нужно было. Правда?
— Мне и не хотелось.
— А с Маршей?
— Ей платили, чтобы она говорила комплименты мне.
— А со мной в этом тоже не было необходимости. Тебе в любом случае платили.
Он пальцем приподнял ее подбородок, заставив посмотреть себе в глаза.
— Думаешь, в тот последний раз я думал о деньгах? Или о том, как сделать ребенка? Нет. Я нарушил все ограничения скорости на дороге только по одной причине — чтобы увидеть тебя. Тот день не имеет отношения ни к чему, только к тебе и мне. Ты это знаешь, Лаура. И я знаю, что ты знаешь.
Она медленно кивнула.
— Вот и хорошо, — сказал он, и они осторожно улыбнулись друг другу.
— Ты не испорчен, — она первой нарушила молчание.
— Мы опять об этом? — засмеялся он.
— Ты когда-нибудь искал своих родителей? Что с ними случилось после того, как они тебя бросили? Ты знаешь? — спросила Лаура. Но он так долго молчал, что она сказала: — Прости, что спросила. Ты не обязан говорить об этом.
— Нет, все нормально. Просто неприятно.
Но она продолжала вопросительно смотреть на него.
Он подумал, что она имеет право знать о нем все.
— Отец умер от алкоголизма, когда ему еще не исполнилось пятидесяти. Мать я нашел в Омахе. Перед тем, как меня отправили в Биг-Спринг отбывать наказание, я набрался храбрости и позвонил ей. Она сняла трубку. Я слышал ее голос первый раз за… пятнадцать лет. Она еще раз сказала «алло». Нетерпеливо, как все мы, когда нам звонят и молчат, а мы слышим, как дышат в трубку. Я сказал: «Привет, мам. Это Грифф». И как только я это произнес, она повесила трубку.
Он пытался окружить это воспоминание твердой, нечувствительной оболочкой, но боль от того, что мать оттолкнула его, все еще была острой.
— Забавно. Когда я играл в футбол, то часто задавал себе вопрос, знает ли она о том, что я стал знаменитым. Может, она видела меня по телевизору или заметила мою фотографию в рекламе или в журнале. Я представлял, как она смотрит игры и говорит друзьям: «Это мой сын. Тот куортербек — мой мальчик». После того звонка у меня не осталось никаких вопросов.
— Твой звонок застал ее врасплох. Может, ей нужно было время, чтобы…
— Я думал точно так же. Наверное, это был мазохизм. Я помнил номер телефона. Пять лет. Несколько недель назад я позвонил. Трубку снял тот парень, и, когда я спросил про нее, он ответил, что она умерла два года назад. У нее были серьезные проблемы с легкими, сказал он. Умирала медленно. Но даже зная, что умирает, она не попыталась связаться со мной. А правда в том, что ей не было до меня дела. Никогда.
— Мне очень жаль, Грифф.
— Ерунда, — он пожал плечами.
— Совсем не ерунда. Я знаю, как это больно. Моя мать тоже бросила меня. — Лаура рассказала ему об отце. — Он был настоящий герой, как в кино. Его смерть подкосила и маму, и меня, но я в конце концов справилась. Она нет. Ее депрессия превратилась в настоящую болезнь, до такой степени, что она уже не вставала с постели. Никакие мои слова или действия не помогали. Она не хотела выздоравливать. И однажды она избавила себя от страданий. Воспользовалась одним из пистолетов отца. Я нашла ее.
— Господи, — он крепче прижал ее к себе и поцеловал в макушку.
— Очень долго я считала, что бросила ее. Но теперь я понимаю, что это она бросила меня. Этот ребенок был таким маленьким, ему было всего несколько недель, но я все равно чувствовала потребность защищать его. Мне хотелось оградить его от боли, душевной и физической. Я не понимаю, как могут родители, отец или мать, отбросить инстинктивную потребность кормить и защищать своего ребенка.
Грифф сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Он не знал ответа. Он задавал себе этот вопрос каждый день с тех пор, как себя помнил.
— Я должен был откровенно рассказать вам о своих родителях. Но я боялся, что, если сделаю это, вы решите, что у меня дурная наследственность, и найдете другого суррогатного отца.
— Признаюсь, поначалу я была о тебе невысокого мнения.
— Расскажи, — попросил он, пряча улыбку.
— Мое мнение изменилось после того, как ты принес смазку.
— Шутишь.
— Нет.
— Я не хотел снова причинить тебе боль.
— Да, и очень расстроился, когда обнаружил, что я ею не воспользовалась.
— Ага, но по-настоящему меня разозлило другое — что ты думала, что мне все равно, больно тебе или нет.
— Ты это сказал. И твое раздражение изменило мое мнение о тебе. Ты беспокоился больше, чем хотел показать. Я увидела, что ты не такой испорченный, каким тебя считают. И каким ты себя считаешь.
— Не надо меня приукрашивать, Лаура. Ты была женой другого мужчины, но я начал думать о тебе. Я не признавался в этом даже самому себе. Но я думал о нас. Это была его идея, и каждый раз мы встречались потому, что он на этом настаивал. Но после того дня, когда ты испытала оргазм, я перестал себя обманывать.
— И я тоже, — тихим голосом призналась она. — Я понимала, как опасно еще раз встречаться с тобой. Поэтому я сказала Фостеру, что отказываюсь. Но все равно пришла. И несмотря на все, что случилось, я не жалею о том, что сделала.
Он наклонился, чтобы сделать признание, сказать слова, которые он еще никогда не говорил другому человеческому существу. Но момент был неподходящий. Неправильный.
