— Девушка, нужно говорить не «апельсинового цвета», а «опель синего цвета». Я поначалу подумал, что у вас, вероятно, дальтонизм… Эх, москвичи, москвичи! А вы слишком быстро говорите. Поэтому у вас «опельсинегоцвета» и превратился в машину апельсинового цвета. Надо говорить членораздельно. Вместо: «Вас ждет машина апельсинового цвета» — «опель синего цвета». Или просто: «синий автомобиль». А то…
— Я так и говорю, — ответила портье с еле заметным раздражением, но теперь уже не так быстро: «опель» синего цвета.
Гвидон побагровел:
— Подучите русское литературное произношение. Вашу подмосковную скороговорку, мадемуазель, можно разобрать только в замедленном воспроизведении. Желаю успехов!
Из Москвы раздавленный Гвидон ехал в «СВ» — с расстройства взял дорогущий билет (Хорн, как ни странно, аванс назад не потребовал). Всю дорогу он пил.
Дома артист первым делом осторожно постучал соседям, что жили рядом с кухней, и вполголоса обратился к приоткрывшему дверь отцу семейства:
— Доброе утро. Малыш ваш еще спит?
Папаша удивленно кивнул.
— Извините за любопытство, вы его уже крестили?
Сосед удивился еще больше:
— Не-а… Бабка вроде собиралась… А зачем?
Тут Гвидон набожным тоном поведал:
— Обязательно окрестите! Я тут за ним наблюдал: мальчик у вас необыкновенный — на нем Святое благословление. Представляете, он мне тут сказал: «Молись и кайся»!
Мужчина не смог сдержать смеха:
— Ха-ха! Ну вы даете! Артист, понятное дело… Да ведь он только лопотать начал, говорит, само собой, пока невнятно, а первые слова как раз были: «Малыш и Карлсон». Теперь понимаете? Это его любимый мультик.
Втянув голову в плечи, несостоявшийся драматург-неофит, тихо извиняясь, удалился, а сосед добродушно добавил ему вслед:
— А выходит, все-таки надо окрестить. Вот вас мы и пригласим крестным — кого ж теперь еще! Благословили, ха-ха!
Бяне о фиаско «международного масштаба» на театральных подмостках Гвидон рассказывать не стал: его голова теперь была целиком занята мыслями о скоропостижной смерти Димы. «Достукался, боец невидимого фронта! Нечего было ворошить старое: ушел бы от тещи и забыл о ее существовании, а то попер в атаку. Сердчишко-то и не выдержало… И вообще: не рой другому яму. Хоть и нехорошо о мертвых плохо вспоминать, но он злой был человек, просто монстр какой-то». Вот чем Гвидон поделился с Бяней. Тот вздохнул, почесал в затылке и в свойственном философу-разнорабочему тоне изрек:
— Смотри, чтоб бабуля не умерла, а то тебя не пропишут… Надо же, как в мире устроено: старухе уже под сто, а все скрипит, хоть и мужа похоронила, всех детей, теперь вот зятя… Крепкий дядька, говоришь, был? Что-то мне все это не нравится!
Затем, несмотря ни на что, Бяня отправился за бутылкой — на помин души незнакомого ему Димы, а озабоченный артист, взяв себя в руки, стал звонить в свою новую квартиру. Трубку сняла соседка Нина, засадившая покойного в КПЗ:
— Да нет Светланы Анатольевны. Вышла куда-то.
Вполголоса, словно его подслушивали, Гвидон спросил:
— А Диму когда будут хоронить?
Он мысленно представил себе последний салют над могилой строптивого ветерана.
— Как?! Все-таки он умер? — Похоже, для Нинки это тоже была новость и тоже приятная.
Как только бабушка вошла в квартиру, Нинка ликующим тоном объявила ей:
— Свершилось наконец-то! Зятек-то ваш дорогой, Светлана Анатольевна, коньки отбросил, пьянь…
У сердобольной долгожительницы тут же случился приступ стенокардии, но «скорая», к счастью, ее откачала. К этому времени как раз поспели Гвидон с Бяней. Дверь открыла все та же соседка Нинка и с порога сообщила:
— Тебе, артист, тут важную посылку принесли — коробка уж больно красивая… — и указала взглядом посылку, стоявшую на стуле прямо в прихожей. Гвидон увидел на упаковке изображение голубого яйца Фаберже, сразу понял, что к чему: «Вспомнили про мой день рождения. Бабке, что ли, торт отдать?» Он распаковал посылку и обнаружил там… оставленные на выброс ботинки. В прилагающемся послании значилось: «Уважаемый гость! Возвращаем забытую Вами обувь. Всегда рады видеть Вас в своем отеле. Администрация отеля „Марриотт Ройал“». Гвидон схватился за голову — она готова была оторваться и улететь из этой комнаты, дома, мира, где ему было плохо!
А из маленькой комнаты, видимо проснувшись от шума, вышел «к народу» живой здоровый Дмитрий Сергеевич!!!
— Ах вы живы! Как я рад! — успел произнести нетвердо стоявший на ногах Бяня.
Гоголевская пауза повисла в воздухе: старик страшным парализующим жертву взглядом удава уставился на обмершего «наследничка». Волосы Димы были всклокочены, на лбу была огромная багровая шишка, видимо заработанная в КПЗ и показавшаяся Гвидону настоящим рогом.
— Ну что, поминки по мне справлять приехали, заср…цы?!
Он обрушился на гостей целым потоком нецензурной брани, годами копившейся в его лексиконе.
Выяснилось, что погиб лелеемый бабушкой щенок, ее «внученька», пятимесячная бультерьерша Дина. Светлана Анатольевна, похоронив последнее дорогое существо, пошла поминать Дину к соседям, и только вернувшись, узнала о следующей «потере». «Это, наверное, сам Кащей Бессмертный», — обреченно решил Гвидон и, оставив в прихожей сбитых с толку Бяню и Нинку, не устраивая разборок, вышел из квартиры.
Гвидон побрел по Пушкарской вослед фонарям, подальше от разбитого корыта. Приближалась полночь, кончалось семнадцатое января. Когда проходил мимо отделения милиции, машинально посмотрел на окна: окна «ментовки» окрасили кусочек погруженного в ночную полутьму городского квартала молочной белизной ламп «дневного» света. По образовавшейся «лунной дорожке» степенно семенила типичная петербургская старушенция, ветхая, как Серебряный век, из тех, что и в 70-е уже редко встречались в Городе, с выношенной беличьей муфточкой, в немыслимой шляпке «искусственной шиншиллы» и с усохшей болонкой на тоненьком поводочке. Собачонка присела в круге света, сделав свое невинное дело. Старушка смиренно собрала в полиэтиленовый мешочек вторичный продукт собачьей жизнедеятельности (сними шляпу, современный хозяин ротвейлера!), и пожилая парочка спокойно последовала свой дорогой. Было слышно бормотанье хозяйки: «Вот и Святки кончились, дружочек». Этот факт тут же отразился в Гвидоновом потоке сознания: «Вот и свечка потухла. Аминь». Неприкаянный артист в унынии приближался к Князь-Владимирскому собору. Он понуро глядел под ноги и чуть было не сбил с ног какого-то подвыпившего бородача. Тот вывел его из самопогружения неожиданным приветствием:
— Мое почтение, Владимир Иванович! Негоже унывать-то, грех — Святое Крещение на пороге! — и свернул в проходной двор.
Гвидон застыл как вкопанный, будто свыше осенило его: «Бабушка крестила меня Владимиром! Я — Владимир!!!» По лицу его катились слезы, очищающие слезы. Он силился вспомнить, где раньше видел этого вещего прохожего с бородой, но тщетно. «Горит свеча… Горит, елки-палки!» — бормотал Володя, всхлипывая и одновременно расплываясь в улыбке.
