— Мы должны сами выбрать себе что-нибудь, точнее, все, чего захочется, — сказал он, взяв со столика большую тарелку, на которой уже лежал бутерброд с карбонатом и маслинами. — Ты тоже выбирай!
Зиночка доверчиво стала накладывать себе на тарелку красную рыбу, зелень, какие-то копчености и прочие вкусности. Гвидон упорно искал спиртное, но все рюмки и фужеры на столе были почему-то пустые или полупустые. Он вдруг увидел, что все посетители наблюдают за подготовкой его с Зиночкой к трапезе. Сама Зиночка тоже заметила на себе любопытные взгляды. Зашипев, она так дернула своего спутника, что чуть не оторвала рукав его единственного выходного пиджака.
Гвидон обернулся: незаметная поначалу на краю стола табличка красноречиво свидетельствовала: «СТОЛ ДЛЯ ГРЯЗНОЙ ПОСУДЫ». Из ресторана оба выскочили как ошпаренные. Зина больше не желала видеть бывшего жениха:
— Ты полнейший болван, Мельников, и между нами все кончено! Твое место, оказывается, не просто в буфете, а возле помойного ведра!
Гвидон только и успел что раскрыть рот, — теперь он увидел самого Безрукова в смокинге, при бабочке, судя по всему, все это время ждавшего Зину в холле в компании московских звезд театра.
— Ну наконец-то, Зинуля! — произнес он нежно. — Вы уже устроились? Пора ехать!
— Т-ты, ты откуда здесь? Почему?! — Бедного Гвидона шатало.
— Я приехал на премьеру собственной пьесы — неужели доверять все тебе одному? — Безруков брезгливо отстранился от наседавшего «соавтора». — Смотри не нажрись теперь, а то завтра облажаешься. Это не в твоих интересах!
— Прощай! — презрительно бросила Зиночка, взяла «драматурга»-предпринимателя под локоть, и они тут же покинули отель.
Словно бы по предсказанию Безрукова, в тот вечер Гвидон вылакал все вина в мини-баре и отчаянно запил их водкой, закусив в довершение всего огромным тортом: он навсегда прощался с возлюбленной и лучшим другом. В пьяном угаре он, молясь и каясь, как умел, метался по номеру в поисках церковной свечи, чтобы вновь поставить ее перед воображаемой иконой Иоанна-воина. Наконец за полночь он, рухнув на постель, угомонился и продрал глаза только в половине шестого вечера на следующий день. Он с трудом сообразил, что опаздывает в театр. В первый момент после пробуждения даже подумалось: «А может, послать все к ч…? Какой теперь смысл? „А счастье было так возможно, так близко!“» Но потом все же решил: «Нет уж, я им сыграю на все сто!!!» Вскоре Гвидон уже шагал по Петровке в сторону Страстного бульвара, ничего не замечая, кроме хруста снега под подошвами новых ботинок.
К театру было не подойти: он был в осаде дорогих иномарок и лимузинов с правительственными номерами. Гвидон с трудом нашел служебный вход, но тот почему-то оказался закрыт, а через парадный артиста не пускали строгие билетерши: «Ничего не знаем — не было указаний!» Издевательски-таинственно взирала на Гвидона гипсовая «физиономия Хорна» с высоты портала.
— Я автор пьесы! Я в ней играю! Я сейчас должен играть в спектакле! — вопил он, доказывая администрации, что он не верблюд, а Сверчок.
Кто-то вызвал милицию. Пришлось предъявлять документы. Лейтенант милиции ткнул пальцем в афишу премьерного спектакля: в анонсе пьесы Безрукова «Паратино» фамилии Мельников не значилось даже среди исполнителей! Теряющего сознание Гвидона стали «вязать».
— Сейчас мы в отделении разберемся, что ты за «князь Гвидон»! — грозил «мент».
Оставалась последняя надежда, и артист жалобно завопил, надрывая глотку по-немецки:
— Horch, ich höre Laut der Donner!!!
Одна из билетерш так и подпрыгнула на месте:
— Так это вас все ищут? Это вы «гром раската»? Администратор перед первым действием весь избегался: из-за вас спектакль не могут начать!
Гвидона затрясло. Он одновременно негодовал и был готов заплакать:
— Это я, я — чу, я слышу гром раската!!! А я что тут вам доказываю целый час… вашу мать! Не узнаёте!
Теперь ему была зеленая улица. Пробежав под причудливыми фонарями-подвесами, Гвидон кинулся в гримерку. Навстречу бежал обрадованный представитель немецкой стороны, услышавший реплику:
— Ну наконец-то! Das ist wunderbar! Wir sind alle sehnsuhtig erwarten![10]
— Я сейчас вам устрою «erwarten», я такой «гром раската» устрою! — Далее Гвидон выдал длинную непереводимую тираду.
Охрана театра расступилась по приказу своего начальника: «Дайте дорогу грому раската!» В костюмерной и гримерке на Гвидона надели странный костюм: смесь рыцарских доспехов с камзолом серебристой парчи галантного XVIII века, только с длиннющими фалдами, как у фрака, и предупредили:
— Сразу на выход. Имейте в виду: в зале министр культуры Германии, посол и много важных персон с немецкой и нашей стороны. Ни пуха!
Гвидон от души послал всех к ч…у. Сцена казалась огромной. Подняли занавес. Огни софитов ослепили его, и в первый момент он только кожей актера почувствовал, что в театре аншлаг. Вскоре, однако, блаженный покой профессионала, очутившегося в своей тарелке, подбодрил Гвидона. «Гром раската» за спиной прогремел столь внезапно, что у актера появилась предательская слабость в коленях, в голове все смешалось в невероятное ассорти мыслей и образов, и вместо сакраментальной фразы сбитый влет Гвидон выдал целую тираду из страшных немецких ругательств, которым его за бутылкой научил сам постановщик. Тут глаза бедолаги, уже привыкшие к яркому освещению, увидели, как весь первый ряд партера, заполненный немецким дипкорпусом и отечественными вельможами, не сговариваясь, в полном составе покидает зал, хлопая сиденьями кресел. Заметил Гвидон и исполненное презрения лицо Зины, сидевшей тоже в первых рядах, и налившуюся кровью физиономию Безрукова. Мгновенно дали занавес. Чуть не бегом вернувшись в отель, опозоренный и опозорившийся Гвидон спешно собрал вещи и заказал в окошке «Reception» машину. Вскоре, получив информацию, красотка портье проворковала:
— Пожалуйста, пройдите к выходу. Машина ждет вас справа от подъезда. Апельсинового цвета.
Он вышел на улицу, немного прошелся взад-вперед. Ничего похожего на машину цвета апельсина не наблюдалось. У входа стояло двое грязно-белых жигулей и синяя иномарка. Он не спеша покурил, затем вернулся:
— Так когда будет машина?
— Она вас уже ждет, — недоуменно ответила девушка и повторила: — Машина апельсинового цвета у самого входа.
Гвидон молча кивнул и снова вышел на Петровку. Никакой машины экзотического цитрусового окраса он не наблюдал. Пришлось вернуться:
— Девушка, вы не перепутали цвет? Может быть, белая или желтая, возможно, бежевая?
Портье все с той же приклеенной улыбкой повторила, точно автомат:
— Апельсинового цвета.
Гвидон недовольно пожал плечами и опять выглянул на улицу. Ему махал рукой водитель, перед которым стоял синий опель. Артист вернулся в холл, уже сообразив, в чем дело, и собираясь сказать улыбчивой девице все, что об этом думает.
