Опасность подобных взглядов заключается в том, что стремление достичь абсолютной гармонии поистине и совершенно бесчеловечно. Она (гармония) делается возможной только тогда, когда все люди превращаются в некие абсолютно одинаковые единицы. Поскольку же все мы были, есть и будем, как это для кого-то ни грустно, уникально разными, то утопия писателя приобретала явно агрессивный характер, подобно любому намерению выровнять и уровнять все и всех. Почему-то совсем не хочется, да и страшновато представлять себе человечество или даже одну несчастную страну, причесанные под одну гребенку (интересно, о чем эти насильно выровненные люди будут разговаривать друг с другом?). И вряд ли в подобном нежелании и опасении мы будем одиноки. «Любая попытка, – пишет уже цитировавшийся нами В. И. Мильдон, – умышленная ли, нечаянная, переделать действительную жизнь людей по тому, какой она предстоит воображению, оборачивается всегда социальной трагедией… физический мир не существует по эстетическим законам».[91]
Последствия осуществления социально-политических утопий сказываются разновременно, тяжело отзываются во всех слоях населения, отбрасывают страну в то или иное Зазеркалье. Но в конце концов, хотя и с огромным трудом и невозвратимыми потерями, преодолеваются. Против них начинают выступать реальная жизнь, реальная история народа, которые не могут долго существовать в соответствии с выдуманными кем-то схемами и все равно рано или поздно берут свое. Попытка же отдельного человека выстроить собственную жизнь по придуманным им жестким правилам неизбежно ведет к личной трагедии, странным заблуждениям, непониманию окружающими и т. п. Мережковский, равно отрицавший убийственную затхлость и всепроникающую пошлость мещанского духа, бессильное высокомерие власть имущих и беззастенчивость молодого капитализма, безусловно, ратовал за радикальные перемены в жизни страны. Однако, в чем конкретно должны были состоять эти перемены, Дмитрий Сергеевич внятно сформулировать так и не смог. Вряд ли невнятность его взглядов происходила от недостаточной эрудиции или слабого знакомства с политическими течениями конца XIX – начала XX в. Дело, скорее всего, в другом – в небывалой высоте требований писателя к формам существования нового человеческого общежития при узости выбора средств для его успешного выстраивания.
Причем утопия Мережковского, как, впрочем, и декабристов, коллективна, т. е. речь идет обязательно обо всех согражданах вкупе, иначе не получится желаемого единообразия и утопия рухнет, не успев осуществиться. Однако в отличие от планов дворянских революционеров (которые как раз высоко ценили разноликость и разномыслие – еще один повод для их достойных уважения сомнений) у писателя коллективизм выступает еще и как форма глобализма, т. е. убеждения в том, что русское – это синоним и образец всемирного. Порой, правда, кажется, что он и сам осознавал утопичность своих теоретических построений, но ни на что другое, более приземленное, согласиться уже не мог и не хотел. Тоже ведь сомнения, но насколько судорожная неуверенность романиста и по сути, и по своим последствиям отличается от декабристских размышлений-споров.
Даже религиозная вера декабристов, по сравнению с верованиями Мережковского, проста и незатейлива. Они воспитывались под влиянием идей французского Просвещения, однако не стали русскими вольтерьянцами. Те были людьми злобными и ущербными, а все их взгляды сводились к богохульству и кощунству. По словам В. О. Ключевского, русский вольтерьянец не просто уходил из храма, сделавшись в нем лишним, а норовил перед уходом побуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать.[92]Декабристы если и называли себя атеистами, то в подлинно просветительском значении этого слова: отрицая некоторые догматы христианства, они никогда не принижали значения и важности религиозного чувства как такового.
П.И.Пестель. Неизвестный художник (1820-е годы).
В 1821 г. А. С. Пушкин, встретившись в Молдавии с П. И. Пестелем, записал загадочные слова своего собеседника: «Сердцем я атеист, но мой разум противится этому». Что кроется за этой двойственностью мировоззрения одного из вождей декабристов? Христианство рассматривалось дворянскими радикалами не с позиции большей или меньшей «правильности» догматов, а с точки зрения его роли в выработке справедливых нравственно-социальных и нравственно-политических взглядов людей, в стирании межнациональных, а может быть, и межконфессиональных различий между ними. В их понимании, еще в большей степени – в ощущении христианство преображалось из «только религии» в исторический феномен, становившийся основанием образа жизни и мышления правильно понявших его индивидуумов, в некий образец высокой, но совершенно земной справедливости. Целью религии, по мнению прогрессистов, являлось осуществление на деле нравственного закона, т. е. действительного ограничения требованиями морали всякой власти, призыв к установлению общих и справедливых законов для всех людей и народов Земли. Будучи законченными западниками, они считали европейские порядки самыми прогрессивными именно потому, что те в основе своей вырастали из христианства.
Поэтому и Христос воспринимался размышляющей дворянской молодежью почти как романтический герой, претерпевший за высшую правду и показавший незабываемый пример своим последователям. Причем не тем, кто лишь молится ему и именует его Спасителем, а тем, кто готов, невзирая на сомнения и физические муки, пройти через все испытания ради победы подлинно христианских принципов в отношениях как между людьми вообще, так и между властью и подданными в частности. Иными словами, дворянские революционеры не призывали к построению Царства Божия на земле, понимая, что это совершенно нереально. Они брали в союзники религию как освященную веками живую справедливость, образец нравственности, видя и признавая в ней то, что поможет людям выстроить свое общежитие на более гуманных и достойных основаниях.
У Мережковского религиозные искания носят совершенно иной характер. Он настолько жаждал перемен, что разглядел некую «бессознательную религиозность» даже у российских радикалов и придумал для нее термин – «религиозный революционаризм». Будучи человеком сугубо книжным, существуя не столько в реальной жизни, сколько внутри эстетизированной культуры, Дмитрий Сергеевич отождествил Божественное начало с революционным движением, а антихристово – с реакцией. После этого «Бог и дьявол», «Христос и Антихрист» превратились лишь в названия политических направлений, потеряв, по сути, свое высшее, теологическое содержание.
Поэтому события 1905–1907 гг., а также Февраля 1917 г. писатель воспринял в целом с удовлетворением. Ведь, согласно его представлениям, только «честная революция» могла покончить с непрекращающимся «осквернением человечества». Он видел в революции великое духовное потрясение, призванное создать мир подлинной духовной свободы.
Честно говоря, надежды Мережковского не имели ничего общего с российскими событиями начала XX в. «Мы надеемся, – писал он, – не на государственное благополучие и долгоденствие, а на величайшие бедствия, может быть, гибель России как самостоятельного политического тела и на ее воскресение как члена вселенской Церкви, теократии».[93]Какова же была эта ожидаемая и воспеваемая писателем Церковь? Мировая история, согласно размышлениям Дмитрия Сергеевича, проходит в своем развитии три этапа. Первый из них – язычество с его культом плоти, сменяется вторым – церковным христианством, имеющим, к сожалению, мало общего с истинным учением Христа, поскольку требует умерщвления плоти и проповедует суровый аскетизм, исключающий интерес к мировой культуре, а значит, и знание ее достижений. Историческое христианство к началу XX в. исчерпало себя, и перед человечеством открылся третий этап – царство «Третьего Завета», соединения плоти и духа, торжество истинной любви и братства. Именно оно вместит в себя правду о земле, выразит в полной мере правду плоти и культуры, которые так долго игнорировались традиционным христианством.
