class="p1">Он положил шляпу и, настороженно глядя на нее, шагнул ей навстречу.
Когда-то он просил от нее притворства. И теперь она подарит ему притворство. Она притворится, что они оба хотят, чтобы он уехал. Что так будет лучше для них обоих. Она притворится спокойной и сдержанной. И возьмет от него все, что он сможет ей дать.
Он обхватил ладонями ее лицо, коснулся большими пальцами уголков ее рта. А потом наклонился к ней и прижался губами к ее губам. Так нежно. Так осторожно. Когда он отстранился, она разъярилась.
– Я не ребенок, – сказала она тихо, стараясь, чтобы в голосе не было слышно дрожи. – И я не такая уж хрупкая. Я не гоню тебя и не молю остаться со мной, так что не нужно меня целовать, словно я сейчас разобьюсь или сломаюсь.
– Как мне целовать тебя, Дани? – прошептал он, не выпуская ее лицо из рук.
– Ты знаешь, как нужно меня целовать, Майкл. Знаешь! Так зачем притворяешься, что не знаешь?
– Тогда покажи мне, – попросил он.
И она показала. Она что было сил приникла губами к его губам, вцепилась руками в его пальто. Она так страшно злилась, так яростно впивалась в него, что в этом порыве была лишь огромная страсть, но почти не было удовольствия. Не этого она жаждала.
– Это драка или все-таки поцелуй? – проговорил он, не отрываясь от ее губ.
Она отстранилась, но он лишь сильнее сжал в руках ее голову, провел пальцами по волосам, притянул ее обратно к себе. С мягкой настойчивостью он приник губами к ее губам, и, когда она подчинилась, раскрылась ему навстречу, он погрузился в нее, глубоко, неспешно, уверенно. В его поцелуе не было горячности и исступления. Не было ни рвущегося наружу желания, ни намека на скорую разлуку. Он просто целовал ее, медленно и обстоятельно, словно ему никуда не нужно было спешить, словно ему хотелось быть только здесь, только сейчас, только с ней.
Внутри у нее словно натянулась струна, в груди разлилось тепло, выдавая ее с головой, и она вдруг подалась перед ним, вдруг ослабела, хотя должна была оставаться сильной, и все ее тело наполнилось отчаянием. Но она овладела собой и принялась обследовать языком его рот, обследовать пальцами все его тело, словно дразня, словно призывая его ей отказать. Но он лишь вздрогнул, ощутив ее ласку, и продолжал целовать ее, искать ее губы, и по-прежнему не открывал глаз, словно нега и наслаждение тянули его за собой.
Она хотела запомнить его целиком – чистый, с легкой примесью табачного дыма, запах тела, шелковистую нежность губ и шероховатость чисто выбритых щек. Широкие плечи, длинные сильные руки, большие ладони. Он взял ее за руки, сплел пальцы с ее тонкими пальцами, но она продолжала его исследовать. Худое, поджарое тело, острые углы плеч, локтей и коленей, четкие очертания плотно обтянутых кожей ребер и позвонков, крепкие мышцы на широкой груди. Она видела, как он ест – ел он с удовольствием, – но знала, что он не позволяет себе излишеств, не потакает слабостям и лишь изредка себя балует. Он был к себе очень суров. Неуступчив и неумолим. Она знала, как безжалостен он к себе, и оттого ей легче было смириться с тем, в чем он ей отказывал.
Он скользнул руками к ее ягодицам, прижимая ее к себе. А потом подхватил ее и уложил на постель, словно благородный жених, но не лег рядом с ней и не накрыл ее тело своим. Он склонился над ней и еще с минуту ее целовал, а потом уткнулся лицом ей в шею и скользнул одной рукой по ее волосам, а другую положил ей на низ живота, словно знал, какой жар разжег у нее внутри, и старался его уберечь.
Она накрыла его руку своей, потянула его ладонь вниз, молча моля, но он лишь развернул свою руку ладонью вверх. А потом поднял голову и посмотрел на нее. Губы его блестели от ее поцелуев. Он сглотнул, и она поняла, что он сейчас скажет.
– Я люблю тебя, Дани Флэнаган. Я тебя… боготворю, – страстно прошептал он. – Но я не могу заняться с тобой любовью, если нам суждено расстаться. Когда все закончится, ты станешь меня корить, а я буду себя ненавидеть. Так лучше для нас обоих.
Он снова поцеловал ее, не раскрывая губ, словно сам себе не доверял, словно боялся, что не устоит перед ней, а потом выпрямился и встал у кровати, опустив руки.
Она не могла говорить. Не могла даже смотреть на него. Перекатившись на бок, спиной к двери, спиной к нему, она ждала, пока он уйдет.
* * *
Когда он сказал, что, если он останется, будет только больнее, он точно знал, что именно так и будет. За несколько коротких минут ужасное стало невыносимым, а он уже давно знал, что единственный способ справиться с невыносимым – это двигаться. Двигаться постоянно и беспрерывно.
Дани отвернулась от него, и теперь он видел лишь ее спину. Но он все понял. Говорить было нечего, да и незачем было теперь говорить. В мягком свете настольной лампы ее волосы стали медными, а линия спины, изгиб талии и крутой подъем бедер стали песчаной грядой, окутанной мягкой розовой тканью. Она вся светилась.
Она казалась картиной, написанной в закатных тонах. Цвета ее тела сливались с тенями, заполонившими комнату, и он позволил себе на миг задержаться и еще раз взглянуть на нее. Платье было того же оттенка, что румянец у нее на щеках и темный, сливовый цвет ее губ. Он заметил это, когда заставил себя от нее оторваться. Это было то же самое платье, в котором она была в ту ночь, когда разбудила его поцелуями. Когда он уснул на полу в гостиной под музыку Дебюсси.
О, воспоминания о той ночи, когда он, еще не до конца очнувшись ото сна, еще не освободившись от сновидений, почувствовал, как его ласкает возлюбленная. Тогда он сбежал от нее – так же, как собирался сбежать сейчас. Но сделал он это вовсе не потому, что не хотел с ней остаться.
Он надел шляпу, перекинул через руку пальто и сказал себе, что теперь просто обязан уйти. Он позвонит, когда приедет в Чикаго. Как и пообещал. Он даже станет ей писать. Ему это будет приятно. Он себе это позволит. А если – или когда – она забудет ему ответить, он сумеет ее отпустить.
Он поднял дорожную сумку, по-прежнему стоявшую
