или вспышка, похожий на ожог спазм, который из-за ограничения времени только выигрывает в интенсивности. Эти фантазии опровергали то, что говорили о женщинах, об их знаменитой стойкости, об их плавном восхождении к наслаждению, их потребности в постепенности, в остановках и повторах. В наших дерзких эскападах Мерет иногда кончала в момент моего проникновения, просто от одного лишь прикосновения моего пальца. Она по-прежнему торжествовала надо мной, потому что все так же ошеломляла: ничто не ограничивало ее дерзости, за невероятным следовало опасное. Она выбирала для нас местечко за рощицей, в укромном уголке, где в любой момент мог появиться посторонний; когда мы находились в нашем лагере, ночью, под одеялом, почти неподвижные среди спящих, единственные бодрствующие, сосредоточенные на самых незначительных ощущениях одного в другом, она заставляла меня брать ее медленно, молча, долго; а потом, когда подступало прерывистое дыхание, требовала, чтобы мой рот запечатывал ее губы, и я вбирал в себя ее крик. Боязнь непристойности, нарушения запретов подстегивала наше желание и делала наши объятия необузданными.
Порой я догадывался, что возраст доставляет ей страдания. Она морщилась, замечая его признаки, и, подобно своему брату Пакену, умоляла дать ей мазь, которая вернула бы эластичность ее коже, кремы, которые выровняли бы морщины, и масла, которые вернули бы ей блеск красоты.
– Какой ты меня видишь, Ноам? Теперешней или прежней?
– Я вижу тебя такой, какая ты есть: ясным солнышком.
На какое-то время мои признания успокаивали Мерет, но затем ее вновь начинали одолевать сомнения. Я подозревал, что страсть, которую она вкладывает в занятия любовью, частично выражает ее тревогу о том, что годы дают себя знать.
– Ты считаешь меня красивой?
– Я считаю тебя красивой, Мерет.
– Как прежде?
– Как теперь. Ты прекрасна в любом возрасте.
Я говорил искренне. В малейших изменениях, которые затрагивали ее тело, я видел не поражение, но вариации ее самой. Кожа Мерет сделалась менее упругой, зато более податливой, менее свежей, но более шелковистой; ее лицо стало не таким гладким, зато более выразительным, походка – менее бодрой, зато более величественной, а мышцы теперь были не так заметны, зато более гармоничны.
– Правда? Ты не смотришь на меня сквозь свои воспоминания?
– Клянусь, что нет.
И в дни, последовавшие за моей клятвой, Мерет обнаруживала беззаботное изящество – красоту движений молодой женщины, которой больше не было.
А вот Моисей все мрачнел.
Поначалу уверенный, что был услышан и понят, теперь он осознавал, что этот поход начался по недоразумению. Путаница частично пошла от Аарона, трактовавшего превратности их судьбы как божественную комедию, в которой бог сердился на своих приверженцев, попеременно насылая на них страх, голод и жажду, а затем спасал свой народ, наделяя источниками, зерном, откормленной птицей и свежей трепещущей рыбой. Объясняя всякое событие божественным присутствием, молочный брат Моисея ставил на первое место бога, который невидим, возможно, именно потому, что его не видели – поразительный знак в привыкшем к статуям и образам обществе. Путаница происходила также из-за сознания рабов, которые искали место, чтобы обосноваться. Они мечтали построить новый Мемфис, без недостатков старого, некий улучшенный Египет, где каждый нашел бы для себя лучшее применение.
Увы – и я это ощущал, – у Моисея подобных планов и в мыслях не было. Он был не основателем городов – он их ненавидел, – а основоположником учения. Исход из Египта состоял для него в ином восприятии жизни. Отныне я лучше понимал туманный смысл фразы, которую он шепнул мне на ухо: «Я стремлюсь не к земле, а в небо. Выйти из Египта означает достигнуть синевы, где пасутся облака». Больше, чем к обустройству, он призывал к духовному обращению. Он желал, чтобы каждый научился погружаться внутрь себя, чтобы общаться с Богом живым, тем, который вдохновляет. Это суровое самоотречение, которого он от нас требовал, казалось столь странным, столь необычным и крамольным, что большинство людей его не понимали. Помимо того что подобное стремление не терзало их, искания наших спутников носили скорее материальный характер, нежели духовный; они привыкли к простейшим религиозным практикам – падать ниц перед идолами, приносить жрецам дары – и к затверженным молитвам. Мало кто из них проявлял готовность вдруг в корне изменить свои ритуалы, а еще меньше – воспринимать свое прошлое верующего как полнейшее заблуждение. Человек соглашается исправиться до известной степени, однако отвергает мысль, что обманывался во всем. Рабы бежали от порабощения, а не от египетского религиозного культа.
В этом и заключалось недоразумение: Моисей предлагал путешествие внутрь себя, а не к какой-то неопределенной территории. Стать лучше, справедливее и прозорливее, а не перебраться куда-то со своим семейством. Землей обетованной был горизонт.
Там не менее Моисей не заявлял об этом в лоб. Будучи наставником и сохраняя веру в способность человеческого совершенствования, он пытался постепенно внушить народу свои мысли.
– Послания твоего бога лишены ясности, – порой упрекал его я.
– Бог не предполагал быть ясным, – возражал он.
– Он очень ошибается.
– Он прав. Иначе какое место нам останется? Что нам придется прояснять или выбирать? Таким образом он склоняет наш разум и наши чувства к ответственности. Непонятность Бога свидетельствует о его уважении к людям.
Моисей больше поражал меня, нежели убеждал. Разумеется, он слишком поздно появился в моей жизни… Я родился на берегу озера, где во всем – в реке, деревьях, цветах, животных, коре и травинках – таился дух или демон. Хотя мне и пришлось испытать трудности, чтобы приспособиться к божествам Месопотамии, а потом Египта, они все же не так сильно сбили меня с толку, как бог Моисея, поскольку эти божества были конкретными, соединявшими в себе животное и человека, материю и разум, ощутимое и невидимое. Они не пересекались с миром и не отдалялись от него.
С каждым месяцем, по мере наших перемещений, наше разношерстное сборище демонстрировало все большую разобщенность. И так не слишком однородное поначалу, оно постоянно расслаивалось, разногласия множились. В полнейшем одиночестве Моисей проводил мистические разыскания. Поневоле произведенный в сан первосвященника Аарон организовывал существование большинства, трактуя по своему усмотрению малейшее высказывание пророка. Отныне, полагая наше бегство гибельным, постоянно растущая толпа рабов напрямик выступала за возвращение в Египет. Отряд, который боролся за то, чтобы завоевать Землю обетованную, возглавил несогласный с таким мнением молодой здоровяк по имени Иешуа. У этого парня и в мыслях не было противоречить Моисею, так он восторгался им; он не присваивал себе никакого титула, просто занял свободное место. На самом деле мы сталкивались с враждебностью некоторых оседлых народов, например идумеев, и даже кочевников, таких как амаликитяне. Трения
