эту пору кто-то будто глядел на них из глуби. Всплыли, колыхаясь, речные травы; вспыхнули, засветили сквозь мелкую волну два зелёных огня — и тут же притухли.
К дому они спешили другой дорогой, в обход. Едва шагнув во двор, Марьяша опустила вёдра и торопливо задвинула тяжёлый засов. После, прислонясь к воротам спиной, так и села наземь, будто до этой поры её держала тонкая натянутая струна, да вот лопнула.
Волк огляделся и увидал, что двор весь запакощен. Видно, для того и подтащили телегу и бочку, чтобы бросать через забор всякое гнильё да коровьи лепёхи, земляные комья да камни.
Дверь отворилась. На крыльце возник Тихомир, нечёсаный, в надорванной у ворота рубахе, измаранной в саже и вине. Шатнувшись, он обхватил резной узорчатый столб, обвёл двор налитыми кровью глазами и проревел:
— Ратко! Сбыня!.. У, пёсьи дети — эт-то что за непорядок? Я вас!
Вытянув перед собою руку, он крепко сжал её в кулак и потряс им, видно, представляя, что треплет нерадивых работников.
— Припомнил! — насмешливо и зло воскликнула Марьяша. — Ратко уж давно ушёл, нечего было зло на нём сгонять, а Сбыня третьего дня, как ты в немилость к царю попал.
— Чё? — тупо спросил Тихомир, почёсывая грудь, и икнул. — Будет тебе языком молоть! Борис, может, кому и царь, а мне так побратим. Степняков били, я ему жизнь не раз спасал, а он мне, было дело… Да…
Поморгав, он наморщил лоб и ахнул. Лицо его стало растерянным, как у ребёнка.
— Колдун-то, стервец! У, льстец заморский, проклятый!.. Да я его порешу!
Он сорвался с крыльца, но Марьяша птицей метнулась навстречу, раскинула руки.
— Стой! — закричала она, не пуская его к воротам. — Будет тебе! Уж ходил, и что? Вышвырнули, как пса… Прежде тебя хоть жалели, а нынче весь стольный град смеётся. Погляди, погляди на себя — куда таким пойдёшь? Проспись!
Услышав о колдуне, волк насторожился. Не много ли колдунов для одного города? Небось это и есть тот самый!
Марьяша ругалась с отцом, толкая его в грудь, тот её теснил, прорываясь к воротам. Он и не приметил волка, оттого удивился, когда тот встал на пути. Пожевав губами, спросил:
— Это чё? Кого ты приволокла?
— Волк потешный, — сердито сказала Марьяша и отвела прядь со взмокшего лба. — От хозяина отбился. Воротись-ка в дом, тятенька, вишь, ещё рано-ранёхонько, я и хлебы в печь не садила! После умоешься, рубаху сыщешь нарядную, там к царю пойдёшь.
— Да чё ему до моей рубахи? — проворчал Тихомир, уже остывая. — Ну, ну, не шуми! Голову разломило, нынче никуда не пойду…
Он поднял ведро и опрокинул себе на голову, нимало не заботясь тем, легко ли Марьяше досталась эта вода. Она смолчала, только глядела, как он кряхтит и топчется, жмурясь. Встряхнувшись и охнув, Тихомир ушёл в дом. Выждав немного, Марьяша пошла следом, поманив за собою и волка.
Дремлет волк в подклете, угревшись у тёплой печи, клюёт носом над миской. В миске той каша с мясом. Уж ел, ел, а Марьяша всё подсыпала, теперь он и дышать не может. Пожалуй, брюхо лопнет.
Сладко пахнет берёзовыми дровами да стоит особый, густой, кисловатый хлебный дух. Марьяша тесто месит, а вот кладёт хлеб на лопату, просит:
— Печка-матушка, прикрой мой хлебец, испеки по-хорошему!
Волк бы её расспросил о колдуне, да как бы не испугать. Решил, сперва приглядится. Тихомир проснётся, они с дочерью поговорят, волк послушает, что-то да вызнает.
А здесь-то уютно, глаза так сами и смыкаются…
Крепко волк уснул. Сморила его усталость, да тепло, да сытое брюхо. Марьяша ещё напевает негромко, по дому хлопочет. Ему с тех пор, как с мамкою разлучился, немного перепадало этакого тепла.
Слышит — голоса сердитые, громкие. Встрепенулся — мужики ругаются наверху, в горнице.
— Пожалеешь ведь, — вкрадчиво говорит один. — Да ты ещё подумай. Отдашь мне дочь, будет она в золоте ходить, с серебра умываться. Ты ведь боле не царский советник, а так…
А волк-то голос узнал. Колдун явился!
— Ты, стервец, токмо на неё глянь, я тебе гляделки-то выдеру! — ярится Тихомир. — Ты ведь её не по обычаю просишь, не в жёны, а для забавы. Позорить нас вздумал?
— Вы уж сами себя ославили! О жене твоей говорят дурное, по ней и о дочери судят. Дождёшься, с огнём придут. А ты себя так повёл, что уваженье людское потерял. Царь тебя прогнал, на что жить собираетесь? Вам никто и руки не подаст. Отдай мне дочь, и я клеветникам рты закрою, сам в покое доживёшь…
Послышался звук оплеухи.
— Ты прежде свой поганый рот закрой да ступай в омут, на болото! Я тя, паскуду, удушу!
Началась возня; кто-то задышал тяжело, что-то загремело и упало, а после раздался голос Марьяши:
— Не надобно, тятенька!
— Я уйду, — сказал колдун, задыхаясь от гнева, — но помни: ты пожалеешь. На коленях ещё приползёшь, молить о милости будешь. А ты, девка, больно горда? Ведь я теперь царёв советник, али тебе подавай самого царевича? Что ж, молода, глупа, выгоды своей не разумеешь. Я подожду.
Он, видно, ушёл; отзвучали шаги, затворилась дверь. Кто-то прошёл через горницу, тяжело опустился на лавку. Волк из подклета на брюхе ползёт, миновал сени, выглянул, видит — Тихомир сидит за столом, подперев лоб ладонью. Марьяша к его ногам прижалась, головою к коленям, он её гладит по волосам.
— Что ж, дочь моя, люб ли он тебе? — невесело спросил Тихомир. — Так, значит, и Сбыня от нас ушёл, ты одна управляешься? Я-то и не приметил, хорош отец… Шибко этот слизень мне не по нраву, однако же если…
— Не отдавай меня, батюшка! — горячо зашептала Марьяша. — Пусть там что, сдюжим. Не отдавай, лучше в реку уйду!
— Ну, ну! — прикрикнул Тихомир. — Как-то уладим. Быть не может, чтобы Борис враз позабыл о том, что нас связывает. Ведь мы побратимами быть клялись, этакое не забывается! Соберусь, пойду к нему, потолкуем.
И прибавил довольно:
— А ловко я ему, окаянному, испёк лепёшечку во всю щёку!
Марьяша смолчала, и Тихомир, порастеряв веселье, пробормотал:
— Ну, пойду.
Он ушёл, и волк заглянул в горницу, уж не таясь. Только Марьяша его и замечать перестала. Ложки собирает — одну выронила.
— Гостью, что ли, ждать? — бормочет.
За шитьё взялась, палец уколола. Двор мести принялась, да весь сор на одном месте. Тут застучали в ворота, она и метлу выронила. Оробела, покосилась на волка, тихонько подошла к воротам и спрашивает:
— Кто там?
— Не здесь ли наш чёрный волк? — раздалось в ответ. Голос будто знакомый,
