Не менее того на церемониальном марше он был весьма недоволен полком фельдмаршала Сакена, который истинно лучший в корпусе во всех отношениях. При первом моем свидании с государем я ему расхвалил сей полк, и он тогда сказывал, что не должно было ставить одну какую-либо часть столь выше других и доказал мне неудовольствие свое, охулив сей полк, о коем он мне несколько раз говорил, отзываясь, что он не понимает, что я в оном нашел хорошего.
– Я видел полк сей в подробности, – отвечал я, – а потому и могу сделать о нем такое утвердительное суждение в пользу его.
Противоречие сие не понравилось государю; он прервал меня словами:
– Ну, поживете, поживете! – и я замолк.
Я несколько раз обедал у государя и однажды, после обеда, взял меня с корпусным командиром, князем Хилковым, в сторону, он опять начал говорить о полку сем.
– Да скажите мне, – говорил он, – что вы находите в сем полку: люди жмутся во фронте, коленок не сгибают и проч.? Другие полки несравненно лучше.
– Государь, – отвечал я, – полк сей точно неудачно прошел сегодня на церемониальном марше; это несчастный и неожиданный случай, коему причин не постигаю; но не менее того он отлично хорош, и я свидетельствую сие тем, что я осмотрел его в подробности: он истинно способен и к бою, и к походу, и к параду; он прочен и красив, в нем соблюдены все основания службы.
Возражение сие не могло понравиться государю, но он ничего не отвечал на оное.
Киев, 18 октября
В бытность мою в Киеве, я составил записку, в коей изложил горестное состояние, в коем находятся войска в нравственном отношении. В записке сей были показаны причины упадка духа в армии, побегов, слабости людей, заключающиеся большей частью в непомерных требованиях начальства, частых смотрах, поспешности, с коей старались образовать молодых солдат и, наконец, в равнодушии ближайших начальников к благосостоянию людей, им вверенных. Тут же излагал я мнение свое о мерах, которые бы считал нужными для поправления сего дела, погубляющего войска год от году. Я предлагал не делать смотров, коими войска не образуются, не переменять часто начальников, не переводить (как ныне делается) людей ежечасно из одной части в другую и дать войскам несколько покоя.
Записку сию, изготовленную перед самым выездом моим из Киева, я тогда же прочитал фельдмаршалу, который по старости своей не мог вникнуть в содержание оной и войти о сем с представлением государю. Посему я решился подыскать к сему случай и лично доложить государю о сем деле, которое считал обязанностью своей довести до его сведения, дабы он не заблуждался на счет мнимых сил его и принял бы какие-либо меры для сбережения несчастных солдат, толпами погибающих от ошибочных мер, принимаемых в управлении армией.
В августе месяце я виделся в Москве с флигель-адъютантом князем Долгоруким, который уезжал в Петербург, дабы присутствовать при открытии монумента 30 августа. Я дал ему записку свою для прочтения и просил его при случае доложить государю, что он видел у меня записку сию, дабы государь сам меня спросил об оной при свидании.
По возвращении моем из деревни в Москву, я опять виделся с Долгоруким, который сказал мне, что он не имел случая сказать о сем государю, но говорил военному министру, который приказал сказать мне, что по некоторым предметам, в сей записке содержащимся, уже делается исполнение.
Решившись непременно сложить лежащее у меня на совести бремя, я повидался с Адлербергом, и, дав ему записку сию прочитать, объяснил ему причины, побуждающие меня к сему, и просил непременно сказать государю о желании моем представить ему оную. Адлерберг доложил о сем государю и отвечал мне, что государь желает видеть мою записку. Когда Адлерберг стал ему говорить о [дурном] духе в войсках (le mauvais esprit de la troupe), то государь удивился и сказал, что он сего не полагал, напротив того думал, что войска ему были верны. Тогда Адлерберг объяснил ему, что я другое разумел; что, напротив того, войска не имели нисколько того воинственного духа, который они иметь должны, а что в сем заключается как будто зародыш разрушения, который я замечал в армии. Сие, по-видимому, возбуждало любопытство государя; но он, верно, не полагал найти в сей записке мнения, столь разительно противоречащего его образу мыслей; ибо вследствие разговора, который он имел с генералом Скобелевым (коего он назначил инспектором всей резервной пехоты, о чем я упоминал в своей записке, ходатайствуя об уничтожении оной, как о величайшем зле в армии, чего государь не знал), он послал ко мне Скобелева, приказав ему поговорить со мною о сем и вместе уже изложить наше мнение.
В тот самый день, как Скобелев ко мне заезжал, я был ввечеру у государя в кабинете наедине и упомянул в разговоре о записке моей.
– Это хорошо, – сказал государь, – что ты занялся сим. Пришли записку сию ко мне; но вели ее переписать таким образом, чтобы оставалось широкое поле, на котором бы я мог сделать свои отметки.
Я исполнил приказание его и послал записку сию к Адлербергу, который и вручил ее государю; но я в Москве не имел никакого ответа на оную по случаю скорого выезда его в Орел, где, как ниже будет видно, я узнал о мнении государя на сей предмет, и мог, невзирая на его приветливое обхождение, судить, сколько она ему была неприятна.
Киев, 19-го октября
На первых днях пребывания моего в Москве государь ездил в лагерь, был на кухнях, пробовал пищу людей и, возвращаясь от оных к палаткам, перед коими батальоны были выведены на линейку, закричал им, чтобы они к нему сбежались. Вмиг толпы людей окружили государя, сопровождая его с восторгом и с проявлением радости своей кликами и киданьем шапок вверх. Тут исчезла вся принужденность солдат, и «Ура!» разливалось в волновавшейся толпе, над коей возвышалась голова государя. Сии знаки преданности солдат, без сомнения, не были лживы. Когда люди окружили государя, то он, вероятно, в намерении знать, как принят ими новый указ о бессрочных отпусках[251], стал им говорить о сем.
– Смотрите, ребята, – продолжал государь, – когда вы будете в деревнях, то ведите себя хорошенько; в особенности не выдайте меня помещикам, которые на вас в противном случае жаловаться будут, и я тогда виновных опять потяну на службу.
Речи сии произвели желаемый успех и сближение с государем людей сих, которые как будто приняли в уважение желание его и согласились не обижать прежних помещиков своих и вести себя хорошо. Ответом на сие было громкое «Ура!», которое разлилось в толпе.
