узкой тропки, проложенной между деревьев, и где-то высоко над нами сияла яркая, почти полная луна.
Одна.
Он снял маску – и в тот же миг изменился. Поток ледяного ветра коснулся моей кожи. Мне показалось, что от запястья моей руки, через сплетенные пальцы и дальше, по чужой руке вверх змейкой пробежал вихрь мелких серебристых снежинок – и вот уже нет ни плаща, похожего на тень, ни странной рогатой маски – все превратилось в одежды белые, как снег. В искрящийся зимний шлейф.
Тот, кто стоял передо мной, был прекрасен, как хрупкие зимние сумерки. Как ледяные озера и отблеск алого на снегу. Как морозная вязь на стекле и серебряный свет луны. У него не было ни клыков, ни когтей из тонкого, но прочного льда, но я чувствовала странную, пугающую силу. Эта сила пряталась в тонкой улыбке на худом лице.
Лунный свет делал его черты резкими, почти острыми, но оно все равно были прекраснее всех человеческих лиц.
Только вместо глаз у него были черные провалы, а губы казались мертвенно-бледными.
Я открыла рот, чтобы что-то спросить, но не могла говорить, только видела, как мое дыхание превратилось в пар.
Ветер коснулся белых волос, словно вздохнул.
«Тот, кто держал меня за руку, не был человеком, – сказал ветер – или чей-то голос, заключенный в ветре. – У таких, как твой спутник, столько имен, сколько имен у зимы – на всех человеческих и нечеловеческих языках. У него столько лиц, сколько лиц у зимы: от декабрьского мрака до февральской пустоты, от солнечных деньков, когда белизна снега слепит глаза, до холодного, промозглого тумана, из-за которого весь день превращается в одни грязно-серые сумерки. Вот кто держит тебя за руку, милое дитя, – сказал ветер, обвиваясь вокруг моей шеи. – Вот кто поведет тебя дорогой через лес на другую сторону мира».
Тропа между деревьями убегала во мрак, и мы шли по ней прямо, до самого конца – там, где лес заканчивался, выплескиваясь на горный уступ. Бесконечные небеса сияли звездами, такими яркими, что можно было различить белое на белом и черное на черном. Тот, кто вел меня вперед, не оставлял на снегу следов.
Мои же следы бежали за нами, а по этим следам кто-то шел.
Мы остановились в шаге от края, над пропастью, а потом шагнули в нее.
Бездна столкнулась со мной, выбив кислород из лёгких, но падение продолжалось не дольше удара сердца.
Я стояла на самой середине замерзшего озера. Лед под ногами был черным от глубины, гладким, как стекло.
«В этом мире, – сказал мой спутник, – много дверей. Много зеркал, много теней, много отражений одного от другого. Много мест, которые в глубине становятся чем-то иным».
Он указал мне под ноги, и я чуть не вскрикнула – и закричала бы, если бы у меня была возможность кричать.
Там, подо льдом, бездна наполнилась силуэтами и тенями, образами и мерцанием, чьими-то лицами, бледными и страшными.
Я закрыла глаза, а когда их открыла, мы были уже в другом месте, посреди снежной пустыни, на холме, и вокруг нас было белое безмолвие. Полная луна сияла на небе, окруженная зеленоватым кругом гало. По снегу, по холмам шли темные существа, похожие на волков, но достающие мне почти до плеча. Они были черны, их тени, падающие на снег, тоже были черны, лишь глаза сияли, когда лунный свет отражался в них.
Я слышала рычащее дыхание, но ни одно из этих существ не заметило ни меня, ни того, кто стоял со мной рядом. Они шли, огибая нас, как стоящие на пути деревья, и, казалось, нет конца их мрачному шествию.
«В этом мире, – сказал мой спутник мне на ухо, – много чудовищ. Разных чудовищ. Одни из них ужасны, у них есть клыки, и когти, и рычащее дыхание, а другие – прекрасны, а третьи и прекрасны, и страшны одновременно».
– Бойся прекрасных чудовищ, человеческое дитя, – сказал он, улыбаясь. – Они опасней всего. А теперь снова закрой глаза. Даже самая длинная ночь не длится вечность, а тебе есть еще что посмотреть на этой стороне мира».
Я покорно зажмурилась – и очутилась в горах. Это была не та вершина, с которой мы упали, другая. Отсюда я видела горы, сплошные горы, уходящие за горизонт, острые холодные пики, а над ними – отблески зеленоватого сияния в небесах, вспышки, бегущие из одного края неба в другой. Я перевела взгляд на своего спутника.
Он же смотрел на меня с любопытством, похожим на то, с которым в ленивое утро разглядывают занятный камешек, найденный на берегу моря.
А потом он наклонился – и поцеловал меня.
В этом не было ничего человеческого. Ничего теплого, ничего похожего на страсть. Поцелуй был как глоток горного воздуха – ледяного, горчащего недостатком кислорода, от которого кажется, что легкие резануло чем-то острым, а ты дышишь – и не можешь вдохнуть достаточно, не можешь насытиться.
Я закрыла глаза – мир изменился.
Исчезли горы и простор вокруг. Исчезли бархатно-синие небеса. Мир был полон тумана – густого, как молоко, неприятно холодного. Зима показала мне еще одно свое лицо.
Было светло, словно сам туман излучал матовое сияние. Мой проводник непроницаемо смотрел вперёд и вёл меня по тропе, похожей на ту, которую я видела во сне уже один раз. Мелкие камешки и осколки льда врезались в ноги, и я впервые за все это время чувствовала холод.
Мы вышли к петле реки, текущей сквозь заросли какого-то кустарника с печальными, редкими, чахлыми деревцами у берегов. Воздух здесь казался липким, не таким обжигающе-свежим, как там, наверху. Река замерзла не вся, лед покрывал ее хрупкой коркой, к которой прилипли веточки и прочий мусор.
Мы остановились на каменном выступе, холодном и скользком, нависшем над черной полыньей. Мой спутник, наконец, отпустил мою руку, царапнув по коже когтями – их острые кончики оставили на моем запястье красные полосы. Настоящие. Я не знала, сделал ли он это случайно, или намеренно сжал мою руку чуть крепче, чем нужно, но в тот момент, когда он отпустил меня, я почувствовала, что мне не хватает дыхания.
Словно все это время, пока мы оказывались то в горах, то у озера, то посреди снежной пустыни, я не дышала, а сейчас, здесь, стоя спиной к реке, текущей в белом тумане, я, наконец, сделала вдох. Первый за вечность.
И, конечно, раскашлялась.
– Зима – везде зима, человеческое дитя, – сказал тот, чьим именем было слово «зима» на всех языках. – И
