деда, с таким своеобразием повествовавшего о старых пражских былях, что Ладислав не смог забыть их и, когда учил историю своего города по книгам, предпочитал… Впрочем, «предпочитал» — неточное определение. Суть заключалась не в предпочтении, а в тоске — в неутолимой жажде еще раз услышать тот неторопливый, умиротворенный годами голос и увидеть картины, которые умел он вызвать в дымке сумерек или сверкании полуденной жары. Жаль, что никто из умных взрослых, так безусловно знавших все наперед, не обратил внимания на этих несообразных компаньонов, ни разу не остановился, чтоб послушать сказ, который обволакивал ребенка и, проникая в его кровь и мозг, прочно и надежно осаждаясь там, привел впоследствии к таким негаданным результатам. Впрочем, если бы эти двое и остановили чье-нибудь внимание, что могло измениться?
После смерти жены пан Флидер еще больше замкнулся в себе. Ходил с внуком на далекие прогулки. Они держались за руки и могли подолгу идти молча или обменивались односложными репликами, когда какое-нибудь чудо привлекало их внимание.
Эма, лишь после смерти матери и тетки осознавшая, что у нее есть сын, была довольна, что дед возится с ребенком, особенно в такой напряженный для нее период лабораторных работ и экзаменов. Она закончила шестой семестр медицинского института и не была убеждена, что определила свой выбор правильно — не переоценила своих возможностей или возможностей ars medicinae[29]. Что делать, не бросать же стоивший стольких жертв и усилий институт ради того, чтобы пойти, скажем, в архитектурный — искать, не там ли ее настоящее призвание! Она об этом говорила с братом и с Иреной, все трое пришли к заключению, что эта их неуспокоенность, их неприкаянность — скорей всего, естественное следствие жестоко прерванного становления личности и что благоразумнее всего смириться и закончить институт. В конце концов надо избрать какой-то род занятий, на что-то жить, а врачевание — высокое искусство и требует полной самоотдачи. Так что «стерпится-слюбится», как сказала Ирена, имея в виду союз Эмы и медицины. О Ладе речь тогда не заводили, считая, что у ребенка его возраста не может быть своих проблем и удручающих тревожных мыслей, тем менее — каких-то сумасбродных представлений и желаний. Вот почему всех так насторожила его реакция на смерть бабушки и тети Клары. Он со скептической мордашкой слушал, как ему объясняли суть физического угасания живого организма, и после этого сказал своей исстрадавшейся матери:
— Лучше бы умерла ты.
Это соображение он мотивировал очень точно:
— Тебя никогда нет дома, а когда ты дома, тебе надо заниматься, а бабушка тут жила — зачем ей было умирать?
— Нашла б ты себе мужа, Эма, — посоветовал отец, слышавший это убийственное рассуждение. — Прибавится забот, хлопот, времени будет оставаться меньше, но станешь жить в реальном мире. А то все как-то по-студенчески… ведь ты зрелая женщина, мать. Нет, видно, мама с тетей Кларой совсем сбили тебя с панталыку своей любовью к Ладе и заботами о нем — не скажешь даже, что он твой ребенок. Обрати внимание: он ведь все время ждет, что кто-нибудь из них появится, а когда входишь ты, глядит в сторону, словно отказывается тебя принять — хочет вернуть обратно или обменять на что-то. Да, неудачно это у нас получилось, — закончил пан Флидер свою тираду. — Когда-нибудь и ты, и он за это дорого заплатите.
Эма, возражая, отвечала, что маленькие дети податливы, как глина, и легко обо всем забывают. Вот и она многого из того, что было в детстве, не помнит. Но отец не изменил своего взгляда — и был, к сожалению, к великому сожалению, прав.
Одним из доказательств грустной правды его слов был день, когда Эма повела сына первый раз в школу. Она пошла не одна, ее сопровождали Ирена с Надей — две эти ревностные матери хотели приобщиться к торжеству первого шага в жизнь у ребенка, казавшегося им воплощением судьбы, самим воплощением победы над вандализмом; к тому же обе безотчетно сознавали, что призваны заменить ему тетю Клару, пани Тихую и пани Флидерову — триединое материнское начало, — которые значили для Ладика так много и для которых этот хрупкий, прехорошенький, не по летам серьезный мальчик значил все.
У Нади невольно сжалось сердце: местом, где должен был происходить торжественный акт, оказалось то величественное, модерновое здание школы «У Войтеха», где подающая надежды ученица Томашкова провела девять не так чтобы очень приятных, но и не таких уж неприятных лет. Тут ничего не изменилось, только сладкий аромат печева и вишневого мороженого, которые в подвальном помещении современно оборудованной кухни делали когда-то сами ученицы, этот ненавязчивый аромат выветрился, вытесненный запахом дезинфицирующего раствора — смесь хлорки с карболовой кислотой или лизолом, — более свойственным казарме или больнице, чем школе. Но теми же остались классы с красиво выкрашенными в зеленое партами, и на щите, чего Надежда не могла, конечно, помнить, хоть и старалась убедить себя в обратном, крупными буквами: «Добро пожаловать к нам в школу!» — в окружении реалистически изображенных ромашек, колокольчиков и прочих полевых цветков. Церемония первого дня в первом классе прошла при заинтересованном участии Ладика. Должно быть, он впервые в жизни видел такое скопление незнакомых детей. Дома — пока еще в старом доме — его ждала телеграмма из Берна, большущий кулек сладостей в соответствии с обычаями соседних германоязычных областей и торт с цифрой «один» — творение прилежных рук Надежды. От матери она унаследовала талант и склонность к разного рода кулинарным тонкостям, чем приводила в восхищение свою добрую свекровь, у которой в жизни не хватало времени, да и средств тоже, возиться с дорогими разносолами, «так разве что лепешку со смородиной испечь или какие пышки — побаловать детей и старого». В хорошие времена еще случалось сунуть в духовую кролика или «добрый шматок» свиной грудинки.
Трагический перелом в жизни Лади, предвиденный паном Флидером, настал, как только мальчик понял, что дедушка не вернется.
Случилось это вскоре после того, как пришло то прочувствованное и волнующее письмо. У адресатов оно вызвало противоречивые реакции. У Эмы — острый прилив жалости и ощущение своей вины и одиночества. Иржи воспринял новость с примиряющей снисходительностью и чувством облегчения (в нем Иржи не признавался даже себе), считая, что отец в известном смысле прав: осиротевшее дитя прошлой эпохи, он никогда не смог бы принять новый уклад жизни у себя на родине, и потому лучше, если из далека, из спасительного далека во времени и расстоянии, будет вспоминать о ней с нежностью и сладкой
