любуется. Комсомолец! Ему папаша «Яву» двухцилиндровую пообещал за успешные экзамены. Так он теперь ничего, кроме цилиндров, не видит и не слышит. Ты хоть сквозь землю на глазах у него провались — не заметит. Даже в милицию не сообщит.
— Брось, Лешка!
— Вот именно: брось, не связывайся, не вмешивайся. Так легче жить. Удобнее. Короче — да здравствует Аркашка Пивоваров.
Между тем судебное разбирательство по делу Егория Григорьевича Жилова снова отложили, уже который раз, и это более всего мучило Лешку. Смотреть жалко было на парня, похудел, осунулся. Сперва курил взазос, а потом и курить бросил, и ребята украдкой говорили о Лешке: «Потух»…
Даже кепка его утратила тот особый залихватский вид, который выделял ее из множества других. Его лихорадило, он думал и говорил все об одном, словно весь мир заполнили егории жиловы!
Вот, мол, в школе учат меня одному, а дома требуют по-иному. И если я, к примеру, честно откажусь достать по блату модельные туфли, так меня жиловские дружки засмеют: «Вот, дескать, чудик с неба свалился».
Леонид постоянно твердил об этом тоном умудренного опытом мужика. Он очень любил это слово: «мужик», придавая ему какое-то свое, особое значение. Любил, когда в глаза и за глаза называли его «крепким мужиком».
— Ну, пошли, мужики, — обращался он обычно к товарищам.
Или еще:
— Так-то, мужики, жить надобно. Ухом слушай, а про себя разумей.
Он все время как бы спорил с кем-то, словно этот «Жиловский дом» ни на секунду не отпускал его, повсюду преследовал, навязывая свои, неписанные правила, В шутку он называл эти правила «законом джунглей», понимая всю их вздорность и подлость, понимал и продолжал следовать жиловским правилам.
Однажды я сказал Леониду:
— Не для того, Лешка, наши отцы новый дом построили, чтобы мы в нем законы джунглей разводили.
— Здорово сказано, — одобрительно воскликнул Леонид, — но где-то уже слышал, — и вдруг рассмеялся, — у хороших высказываний одна беда: они слишком часто повторяются.
Спорили мы постоянно, неистово, до хрипоты. Схватывались не на жизнь, а на смерть. Он меня злосчастным романтиком обзывал, а я его — хлюпиком.
Более всего злили меня Лешкины жизнемудрые рассуждения. Послушать парня — два века прожил, все постиг, ничем не проймешь…
Наконец суд был назначен. Я решил сопровождать Лешку, — если уж на то пошло, явимся на суд вместе. Ночь провел я скверно, насилу уснул, мучили всякие страшные мысли, словно я сам был подсудимым.
Наутро, наспех собрав книжки, я отправился к Леониду.
Суд нашего участка помещался в новом здании. Дом так и сверкал чистотой, играл свежей красивой облицовкой. Пахло краской, паркет был натерт, словно для большого вечера самодеятельности.
Однако на новеньком паркете пролегли уже черные дорожки, протоптанные множеством беспокойных ног…
Отчима Леонида — Егория Григорьевича Жилова — я и раньше встречал, но всегда мельком, на ходу. Вечно он спешил, опаздывал, забегал домой на минутку и единственным человеческим словом, обращенным к семье, было:
— Ну, пока…
А теперь тут, в светлом зале, переполненном людьми, спешить было некуда, и он предстал вдруг во весь рост. Держался спокойно, с какой-то заученной уверенностью, ожесточенно отстаивал свою правоту.
Егорий Григорьевич отрицал все начисто, не признавал за собой никакой вины, уверял, что за содеянные злодеяния ответственны другие, что его подвели, и он пострадал за доверчивость — положился на людей… Слова его звучали искренне. Он обстоятельно излагал дело, приводил факты, доказательства, ссылался на свидетелей и объективное положение вещей. Мало-помалу я убедился в его правоте. Это радовало меня, потому что оправдание Егория Жилова спасало Жилова Лешку.
Незаметно я глянул на друга, — Леонид по-прежнему был озабочен и угрюм. Чем уверенней говорил Жилов старший, тем мрачнее становился Лешка.
А правота Егория Григорьевича с каждой минутой, с каждым новым выступлением свидетелей все более утверждалась. Наконец, люди, из-за которых пострадал Жилов, подавленные неоспоримыми фактами, сознались во всем, не отрицали своей вины и только просили снисхождения.
Решение суда казалось предопределенным.
Дальнейшее разбирательство было перенесено на следующий день, но Лешка внезапно потерял всякий интерес к делу и больше в суд не пошел. Объемы пирамид, тангенсы и синусы вытеснили все. Угол «а» и угол «б», равенства и неравенства, — только и можно было услышать от него, точно, кроме этих углов, ничего в мире не существовало.
Но от меня Леонид ни за какими углами не мог укрыться.
— Ну вот — все выяснилось, — пытался я завести разговор. — Твой отчим ни в чем не виноват.
— Не виноват? — как-то странно поглядывал на меня Лешка. — А барахла откуда полный дом?
— Ну, он же у тебя высокооплачиваемый.
— Сами они себя высоко оплачивали.
Однако я оказался прав — Егория Григорьевича оправдали. Сослуживцы его признали, что ввели начальника в заблуждение и полностью понесли ответственность за совершенное. Беспечность, излишняя доверчивость Егория Григорьевича были учтены и наказаны — его перевели на другую работу с понижением.
Постепенно в доме Жиловых все уладилось.
Не уладилось только на душе Лешки. Точно подменили парня. От беззаботности не осталось и следа. Глаза потускнели, модный костюмчик утратил блеск. Порой мне казалось, что он нарочно старается его примять, чтобы не выглядеть так шикарно.
Ну, что ж — я понимал Лешку. Я сам не переставал думать о том дне, когда мы с ним очутились в зале суда, не переставал думать о человеке с настороженным взглядом. Ведь это ужасно увидеть близкого человека т а к и м!
И почему-то невольно вспомнил о своем отце. Он никогда не был на скамье подсудимых, никогда не привлекался к ответственности, не совершил ничего такого, что подходило бы под статью. Слыл хорошим работником, успешно продвигался по службе, имел награды.
И все же мать всегда с горечью отзывалась о нем, о его черствости, о недобром отношении к ней, жалела свою загубленную молодость.
Поминала его всегда в третьем лице: он». Или, как чужого, называла по фамилии: «Ступалов».
— Что это он взносов не шлет, — тревожилась, бывало, мама, когда подходило двадцатое число. «Взносами» она именовала деньги, которые отец — не по решению суда, а по собственному почину — высылал нам.
Или еще:
— Вот наш Ступалов расщедрился — двойной взнос прислал по случаю летней оздоровительной кампании. А может, по случаю нового счастливого брака…
Больно было слышать об отце только плохое. Мать угадывала это, но ничего не могла с собой поделать. Так страдающий тяжелым недугом постоянно говорит о своей болезни.
А когда, случалось, я заупрямлюсь, вспылю, отвечу грубо, она как-то болезненно, отчужденно глянет на меня:
— Накатило уже ступаловское!
Город наш не так уж велик: еще вчера мы были одним из самых малых спутников второй столицы, отмеченным на
