предстояло отдать фактически чужому человеку! В другой город. За что? Почему?
От полного отчаяния отца Сергия удерживало лишь маленькое утешение: накануне они с Феофилом, видя аресты и казни лучших людей, зная, с какой лёгкостью великий князь присваивает чужое имущество, решили спрятать часть сокровищ в тайник Святой Софии. Подобные тайники имел каждый уважающий себя старинный храм: на случай войны, пожара и прочих напастей. В Софии их было несколько, но об этом, встроенном высоко в стене, у хоров, не знал даже казначей. Самому Феофилу открыл его несколько лет назад перед смертью его духовник старец Евфимий Мешков, всю жизнь служивший при храме. И вот теперь, предчувствуя беду, архиепископ с казначеем ночью, при свечах, втайне от остальных служителей, перенесли часть сокровищ в этот тайник, сами осторожно заложили кирпичом, замазали и завесили старой малоценной иконой, надеясь, что к утру следы их трудов подсохнут. О тайнике не сообщили даже протопопу Святой Софии Гавриилу, который в последнее время зачастил к великому князю, водил к нему своих товарищей попов Дениса и Алексея, с которыми находился в каких-то непонятных тайных сношениях. Феофил давно не доверял ему, подозревая в еретических наклонностях, хотел даже выгнать со службы, да не успел...
Казначей предлагал припрятать побольше, но Феофил не согласился: станет слишком заметно, что казна оскудела, тот же Гавриил может выдать. Начнут искать, пытать — всё потеряешь! Потом казначей сидел, не разгибая спины, два дня и до рези в глазах переписывал да подделывал свои старые учётные книги, сжигал ненужное. Едва управился к тому времени, как случилось то, чего они боялись: Иоанн явился за новгородским богатством.
Дрожащими руками, уставший от трудов и волнений, старец открыл дверцу хранилища, взял из руки послушника свечу, возжёг ею все остальные, стоящие в массивных подсвечниках, стало светло, заискрились бока разложенных на поставцах серебряных кубков, потиров, дарохранилищ, братин, ковшей, чаш... Иоанн не спеша оглядывал всё, что стояло на виду, затем подошёл к сундукам. Взглядом приказал казначею открыть. Руками не касался, лишь оглядел сокровища сверху, обернулся к сопровождающим его дворецкому Михаилу Русалке и писцу Дмитрию Китаеву: всё осмотреть, описать, проверить по учётным книгам и отправить с обозом в Москву.
Он перевёл взгляд на новгородского казначея — тот стоял, опустив седую голову, было заметно, что он часто моргает ресницами, пытаясь сдержать слезу.
— Что, отец, — усмехнулся Иоанн, — жалко богатства? Молчишь? Сам вижу, жалко. Но коль уж государство у нас одно, стало быть, и казна должна быть одна!
— А если государство одно, — неожиданно заговорил старец, — отчего ты столь жесток к своим подданным, почто христиан православных без жалости губишь?
В хранилище восстала гнетущая тишина, Иоанн продолжал своими холодными глазами внимательно оглядывать старца. Наконец молвил:
— Вот и храбрец отыскался, давно я ждал, кто мне это в глаза скажет! Так знайте же: я, может быть, сотней-другой казней Русь от полной погибели спасаю! Или вы думаете, что за спиной Москвы можно и дальше, навсегда от татар спрятаться? Достанут! Не они, так немцы или шведы, или Литва. Года не проходит, чтобы от Пскова вопли не доносились о спасении. Только успеваю в помощь им полки отсылать! Что-то от вас давно они поддержки не видели! Храбрецы!
Государь усмехнулся и направился к выходу. Но приостановился:
— Что в глаза упрёк не побоялся сказать, молодец, отче. А за дерзость — в монастырь отправлю, чтоб другим неповадно было. Прощай!
Иоанн приклонил голову перед дверью, — он не вмещался в неё полным ростом, — и вышел. Казначей остался передавать свои сокровища новым владельцам. И думал, кому можно доверить тайну о том, что спрятано. Придумать пока ничего не смог.
Иоанн же перед уходом из собора остановился перед святыней новгородской — иконой Спасителя, сидящего на троне, греческого письма, из Корсуня. Он много раз молился перед нею, ценил.
— Взять и её в Москву, — приказал он дьякам.
Ответом на приказ были лишь слёзы собравшихся в Софии святителей новгородских.
Своё сорокалетие, которое выпало на 22 января 6987 года по принятому у русичей счёту времени — от Сотворения Мира, или на 1480 год от Рождества Христова, Иоанну пришлось отмечать вдали от дома. Что и говорить, торжество выпало не из радостных, город был в трауре, оплакивая свои жертвы и потери. Конечно, новгородцы несли подарки, вина, но праздника не получилось.
Как оказалось, не зря спешил Иоанн покончить с новгородскими делами. Не успев ещё как следует распорядиться своими новыми приобретениями, землями и городами, назначить наместников, подсчитать доходы, как получил известие, что его брат, Борис Волоцкий, поднялся со всем своим двором и воинством и двинулся в сторону Углича к брату Андрею Горяю. Жену и детей отослал поближе к литовской границе — в свой Ржевский удел, подальше от Москвы. Манёвр Бориса был не совсем ясен, Углич располагался в противоположной стороне от возможных союзников мятежных братьев — от Новгорода, Пскова и Литвы, путь лежал по московским и тверским землям. Неужели братья хотели, объединившись и воспользовавшись случаем, повторить попытку Шемяки и захватить Москву? Гонцы сообщали, что полки брата по пути грабят села и деревни, люди бегут в леса, прячутся, замерзают, города запираются. Сын сообщал, что Москва тоже села в осаду, что в городе тесно, народ напуган, все ждут быстрейшего возвращения своего государя и защитника.
С той же скоростью, с какой собирался Иоанн в Новгород, заспешил он назад, наспех завершив самые срочные дела, передоверив их наместникам. Обошёлся на этот раз без торжественных и многолюдных проводов с трапезами и подарками, не забыв, правда, взять с собой в обоз самое ценное, отнятое у казнённых и высланных, в том числе и новгородские святыни — чудотворные иконы. Взял он с собой и новгородских попов Дионисия и Алексия, которые покорили его своей грамотностью, начитанностью, умением мыслить, а главное, своей преданностью ему, государю Московскому. Кроме того, они были уверены и имели доказательства, что никакого конца света на Руси, который все предсказывали и ожидали в 7000-м году, то есть через тринадцать лет, не предвидится. Это вселяло оптимизм. Хотел Иоанн прихватить с собой и протопопа Святой Софии Гавриила, да отложил до другого случая: надо было оставить своего человека в самом сердце всё ещё враждебного ему города. А Гавриил доказал свою преданность Иоанну, рассказав всё известное ему о недругах Москвы, в том числе и о архиепископе Феофиле.
Иоанн уехал, Новгород же, раненный в самое сердце, остался оплакивать своё горе.
