Особо были заметны пуритане при дворе, где их строгое, аскетическое платье резко контрастировало с вызывающей роскошью камзолов всех остальных. Точно так же на фоне причудливых причесок модников, скалывавших локоны булавками или подвязывавших их шелковой лентой, сразу бросались в глаза растрепанные, до плеч длиною волосы избранных. Вызов соперничал с исключительной простотой, пышность — с демонстративной скромностью. И пуритане в этом соперничестве выглядели предпочтительнее, во всяком случае, больше запоминались.
Резкое негодование вызывала у них праздность двора. Выпивка, азартные игры, обжорство, распутство — все это навлекает справедливый Божий гнев и осуждение со стороны священства. Безудержные, до головокружения, танцы «с их неприличными движениями, ужасным топотом, танцы под сладкие звуки музыки, непристойные песни, неправедные стихи» рассматривались пуританами как нару шение священных заповедей, а сквернословие считалось бесчестьем перед Богом и оскорблением христианского братства. Королева, любившая, как известно, оба занятия — и танцы, и сквернословие, — получала свою долю порицания. Более того, язык ее вызывал особые нарекания.
«Впадая в ярость, Ваше Величество, — писал Елизавете один пуританин, некто Фуллер, — часто вспоминает имя Божье всуе». И действительно, королева то и дело клялась ранами Христовыми, его распятием, его головой и иными наиболее почитаемыми символами, не говоря уже о святых. С библейскими заповедями против святотатства это как-то не очень сочеталось. А подданные следовали примеру своей королевы. Так и писал ей все тот же Фуллер: «Следуя дурному примеру Вашего Величества, большинство людей разного чина и звания постоянно богохульствует и сквернословит, оскорбляя тем самым Всевышнего и не получая за то никакого наказания».
Точно такой же тон сурового личного осуждения приняли пуритане в парламенте, где они составили мощную оппозиционную фракцию. Их резкие, звучные голоса взмывали до высот подлинной риторики, особенно когда они осуждали принятую церковную иерархию, на верхушке которой находились епископы и архиепископы, это «изобретение Сатаны», Молитвенник, эту «недостойную книгу — подражание католическому требнику», и в особенности королевское руководство церковью. Наиболее резкий характер приняли выпады против такого положения вещей в конце 70-х годов. На Пасху 1579 года один священник, обращаясь к лорд-мэру и магистратам Лондона, обрушился на королеву с такими яростными нападками, что его пришлось остановить и буквально стащить с кафедры. Один из лидеров пуритан, Питер Вентворт, выступил в парламенте со страстной речью, направленной против бессмысленной реформы церкви, затеянной Елизаветой. Он говорил и говорил, постепенно выходя за рамки первоначального предмета и нападая на королеву с неслыханной резкостью. «Разумеется, — возглашал он, — кто из нас без греха, в том числе и наша возлюбленная королева, да что там говорить, ведь Ее Величество грешит, грешит сильно». Он готов был-и далее продолжать в том же духе, да члены палаты общин «из уважения к достоинству королевы» его остановили.
Вентворта поместили в Тауэр, хотя и этого человека лично, и его единоверцев Елизавета ценила, ибо за нападками, сколь угодно несдержанными, стояла нескрываемая любовь к своей Юдифи, своей Деборе, своей возлюбленной Глориане. Елизавета — грешная, заблуждающаяся женщина, чье политическое чутье подводит ее, когда речь идет о вопросах совести; но она же — протестантка и глава протестантского государства, властительница, избранная самим Богом для руководства народом. Бескомпромиссно атакуя ее, пуритане в то же время первыми готовы были душу и жизнь за нее отдать, это они были главными архитекторами культа королевы, столь сильно развившегося как раз в это десятилетие — в 70-е годы. С точки зрения пуритан, вечная борьба между добром и злом приняла в конце XVI века форму борьбы между Англией и ее противниками из стана католиков; в этих условиях прямой долг пуритан был стать на защиту своей королевы. Даже в страстных их голосах начинала в иные минуты звучать какая-то нежность. «При мысли о том, что у нас есть такое сокровище, сердце готово разорваться от радости», — говорил о своей повелительнице один член палаты общин, добавляя, что «дрожит от страха при мысли о том, что такое сокровище можно и потерять».
Однако ценя их патриотизм и испытывая чувство признательности за любовь, Елизавета относилась к пуританам с некоторой настороженностью, ибо фанатизм и визионерство нередко заводили их слишком далеко. В Кембридже, интеллектуальном центре движения, студенты в религиозном экстазе били окна и крушили святыни. Безумные священники да и обыкновенные прихожане нередко впадали в настоящую истерику, теряя над собою всякий контроль. Однажды во время службы в личной часовне Елизаветы произошел такой случай. Какой-то безумец, потрясая кулаками и выкрикивая «неприличные и еретические слова», подскочил к алтарю и, не обращая внимания на попытки остановить его, швырнул оземь крест и светильники, эти, в глазах пуритан, символы католицизма. Конечно, он обезумел, но в безумии его была некоторая система, и человека этого, вместо того чтобы отправить в сумасшедший дом, призвали пред очи членов королевского Совета. Как он мог позволить себе такое? Вместо ответа он поднял над головою английский перевод Нового Завета: вот мое оправдание. Какие тут еще слова были нужны?
Неистовые, безумные, ни в чем не знающие меры пуритане были в глазах Елизаветы таким же проклятием, как для них ее богохульство. Их язык — ультиматумы и абсолюты; ее язык — гибкость и изворотливость. Они явно представляли собою угрозу для королевской власти, и Елизавета решила положить конец их распространяющемуся влиянию.
Прежде всего следовало отменить еженедельные «моления». Елизавета велела архиепископу Кентерберийскому Эдмунду Гринделу передать соответствующее указание епископам. Но Гриндел заупрямился. Священство должно возвышать дух людей, настаивал он, так зачем же подавлять движение, столь благотворное для духовной жизни? Он не может пойти на такой шаг. Королева, если ей будет благоугодно, может сместить его с должности, но «моления» должны продолжаться. На этом Гриндел не остановился. Попытки Елизаветы управлять делами церкви, говорил он, опасно напоминают попытки папы держать под контролем своих священников. «Не забывайте, мадам, что и вы смертны и, будь вы и великая королева, тот, кто там, на небесах, сильнее». В этих последних словах Гринде- ла чувствовался сильный пуританский дух. Да не повторит ее величество ошибки библейского царя Иосифа, который, «достигнув силы, открыл свое сердце разрушению и презрел Бога».
Королева пропустила это предупреждение мимо ушей и, с неудовольствием отметив про себя строптивость Гриндела, передала указание священникам через его голову. Архиепископа Кентерберийского временно отстранили от дел, но особой огласки этому Елизавета решила не придавать, ибо если всякий раз, как кто-нибудь из ее подданных выкажет сочувствие пуританам, она будет реагировать слишком остро, то ни на что другое времени вообще не останется. Ведь иногда пуританские взгляды разделял не только Гриндел, но и Сесил с Лестером; Ноллис и Уолсингэм сами были пуританами, и, по правде говоря, Елизавета сильно подозревала, что именно ее непроницаемый и в то же время насмешливый главный секретарь стоял за публикацией «Разверзшегося зева».
