— Мы постараемся, — говорит Тоби.
Это, кажется, ставит их в тупик.
— Что такое «постараемся»?
Мы выходим из-под деревьев к солнечному свету и шуму моря, идем по мягкому сухому песку до полосы твердого мокрого песка у края воды. Волна скользит вверх, потом с тихим шипением отступает, словно дышит большая змея. Берег усеян разноцветным мусором: обломками пластика, пустыми жестянками, битым стеклом.
— Я уж думала, они сейчас на меня прыгнут, — говорю я.
— Они тебя почуяли, — объясняет Тоби. — Запах эстрогена. Они решили, что ты в течке. Они спариваются только тогда, когда самка синеет. Как бабуины.
— Откуда ты все это знаешь? — спрашиваю я. Кроз рассказывал мне про синие члены, но не про эстроген.
— От Белоклювого Дятла, — говорит Тоби. — Беззумные Аддамы помогали разрабатывать эту схему. По их задумке она должна упрощать жизнь. Упрощать выбор полового партнера. Больше никаких романтических страданий. А теперь нам надо идти очень тихо.
Романтических страданий, думаю я. Интересно, что она об этом знает?
Из воды прямо у берега торчат несколько многоэтажных зданий. Я помню их по вертоградарским походам на пляж Парка Наследия. Раньше тут была суша — до того, как уровень моря сильно поднялся, и до всех ураганов. Мы это проходили в школе. В небе реют чайки, садятся на плоские крыши.
Я думаю: тут можно достать яйца. И рыбу. При крайней нужде, учил Зеб, можно рыбачить ночью со светом. Сделать факел, рыба плывет на свет. В песке видны норы крабов — небольших. Дальше по пляжу растет крапива. И водоросли можно есть. Святой Юэлл и все такое.
Я снова размечталась: планирую обед, когда в глубине сознания у меня только страх. У нас ничего не получится. Мы не сможем выручить Аманду. Нас убьют.
Тоби обнаруживает следы на мокром песке: несколько человек в ботинках, вот место, где они разулись — может быть, чтобы вымыть ноги, а вот тут они снова обулись и пошли к лесу.
Может быть, сейчас они смотрят на нас из-за тех деревьев. Наблюдают. Или даже целятся.
Поверх их следов — следы другого человека. Босые.
— Кто-то хромой, — шепчет Тоби, и я думаю: это наверняка Снежный Человек. Сумасшедший, живущий на дереве.
Мы осторожно снимаем рюкзаки и оставляем их на границе песка с травой и сорняками, под крайними деревьями. Тоби говорит: лишняя тяжесть ни к чему, нам нужны будут свободные руки.
75
Тоби. День святого Терри и всех Путников
Год двадцать пятыйТоби думает: ну что, Господи? Что скажешь? Если считать, что Ты существуешь. Только говори быстро, потому что это, может быть, конец всему: стоит нам сцепиться с больболистами, и у нас будет примерно столько же шансов, сколько у снежинки на сковородке. По-моему, так.
И что, эти новые люди соответствуют Твоему представлению об улучшенной модели? Таким ли был задуман первый Адам? Заменят ли они нас? Или Ты пожмешь плечами и продолжишь работу с нынешним человеческим родом? Если и так, Ты выбрал довольно странно: кучку бывших ученых, горсть вертоградарей-отступников, двух психов и одну почти мертвую женщину. Вряд ли можно сказать, что выжили наиболее приспособленные: кроме разве что Зеба, но даже Зеб устал.
А вот еще Рен. Неужели нельзя было выбрать не такое хрупкое существо? Не такое невинное? Кого-нибудь покрепче? Будь она животным, кем она оказалась бы? Мышкой? Синичкой? Оленем в свете фар? В критический момент она просто развалится. Нужно было оставить ее на берегу. Но это лишь оттянуло бы неизбежное, потому что, если погибну я, погибнет и она. Даже если она побежит, до саманного домика слишком далеко: она туда не доберется, и, даже если больболисты ее не поймают, она заблудится. А кто будет защищать ее в диких лесах от свиней и псов? Не эти же синие. Особенно если у больболистов есть работающий распылитель. Если Рен не убьют сразу, ей придется гораздо хуже.
Адам Первый, помнится, говорил: «Набор нот человеческой души ограничен: все мелодии, которые можно из него составить, давно уже сыграны и переиграны. И, друзья мои, хоть мне и неприятно это говорить, в нем есть очень низкие ноты».
Тоби останавливается и проверяет карабин. Снимает его с предохранителя.
Левая нога, правая, тихо продвигаемся вперед. Ноги ступают по опавшим листьям, и слабый звук шагов бьет по ушам, как крик. Как я видна и слышна, думает Тоби. Все твари, какие есть в этом лесу, смотрят на меня. Ждут крови, чуют ее, слышат, как она бежит у меня по жилам, «та-дыш». Над головой, в вершинах, клубятся предатели-вороны: «Ха! Ха! Ха!» Они хотят моих глаз.
Но каждый цветок, каждая веточка, каждый камушек сияют, словно освещенные изнутри, как однажды раньше, как в мой первый день в саду. Это стресс, это адреналин, это биохимия: Тоби это прекрасно знает. Но почему в нас такое встроено? — думает она. Почему мы запрограммированы на то, чтобы видеть мир прекраснейшим в момент, когда нас вот-вот замочат? Чувствуют ли кролики то же самое, когда лисьи зубы вонзаются им в загривок? Может, это милосердие?
Она останавливается, оборачивается, улыбается Рен.
«Интересно, насколько у меня ободряющий вид? — думает она. — Спокойный и собранный? Похожа ли я на человека, который соображает, что делает? Я не справлюсь. Я медленно двигаюсь, слишком стара, заржавела, у меня уже не та реакция, меня отягощает совесть. Прости меня, Рен. Я веду тебя на верную смерть. Я молюсь, чтобы, если промахнусь, мы обе умерли быстро. На этот раз тут нет пчел и некому нас спасти.
Какому святому я сейчас должна молиться? У кого достаточно решимости и умения? Безжалостности. Умения выбирать. Меткости.
Милый Леопард, милый Волк, милый Львагнец. Укрепите меня своим Духом».
76
Рен. День святого Терри и всех Путников
Год двадцать пятыйЗаслышав голоса, мы идем очень медленно. Пятку на землю, объяснила Тоби, перекатываешь ступню вперед, другую пятку на землю. Так сухие ветки не будут трещать под ногой.
Голоса — мужские. Мы чуем дым от их костра и еще другой запах — обугленное мясо. Я понимаю, до чего голодна: чувствую, как у меня текут слюнки. Я стараюсь думать об этом голоде, а не о своем страхе.
Мы подглядываем из-за листвы. Да, это они: один с темной бородой подлиннее, другой со светлой щетиной и начинающей зарастать бритой головой. Я вспоминаю про них все, и меня тошнит. Страх и ярость скручивают мой желудок и посылают щупальца по всему телу.
Но я вижу Аманду, и мне вдруг становится очень легко. Словно вот-вот полечу.
Руки у нее свободны, но на шее петля, а другой конец веревки привязан к ноге темнобородого. Аманда по-прежнему в хаки, в костюме первопроходицы, но он еще грязнее, чем раньше. Лицо у нее в потеках грязи, волосы тусклые и свалялись. Под одним глазом фиолетовый синяк, и на руках, где они видны из-под рукавов, тоже синяки. На ногтях еще сохранились следы оранжевого лака от маникюра, что мы тогда делали в «Чешуйках». Когда я это вижу, мне хочется плакать.
