Но вместо Бьяншона восемнадцатого августа, в девять часов утра, пришел аббат Озур. Его пригласила Ева. Бальзак с трудом разбирал слова священника, но взглядом благодарил. После соборования впал в глубокую дремоту, в одиннадцать началась агония. В полдень узнать о состоянии Оноре зашел Виктор Гюго. Вернулся в полночь, так как полагал своим долгом нанести последний визит тому, кого считал себе равным. Заплаканная служанка провела его в гостиную, где возвышался мраморный бюст Бальзака работы Давида д’Анже. Появилась еще одна женщина, видимо, сиделка, и пробормотала, вздыхая: «Он умирает. Госпожа у себя. Врачи отказались от него еще вчера».
Измученная Ева пошла немного отдохнуть, чтобы вновь занять свое место у постели мужа. Злобный Октав Мирабо распустил позже слух, что, удалившись в соседнюю комнату, она не прилегла в одиночестве, но нашла утешение в объятиях художника Жана-Франсуа Жигу. Давно доказано, что Ганская не знала Жигу до смерти Бальзака. Но, уснув, не присутствовала при последних минутах жизни мужа. Гюго удивился, что ее нет в столь ответственные мгновения. Сиделка предложила поискать господина Сюрвиля, который, кажется, еще не ложился. Оставшись в одиночестве, Гюго будто в музее рассматривал старинные картины, белевший в полумраке бюст, словно призрак умиравшего. Воздух был наполнен запахами лекарств и разложения. Вот наконец Сюрвиль. Вместе они поднялись по лестнице, покрытой красным ковром, вдоль которой стояли статуи, безделушки на подставках, и прошли в комнату, где раздавались мощные хрипы. «Кровать стояла посреди комнаты, – напишет Гюго. – Кровать красного дерева, в ногах и в изголовье которой были поперечные перекладины, часть подвесного механизма, с помощью которого больного передвигали. Бальзак лежал в постели, голова его покоилась на груде подушек, среди которых были и подушки красного дамаста, которые взяли с канапе, стоявшего в этой же комнате. Лицо было фиолетового цвета, почти черное, он лежал на правой щеке, небритый, с седыми, коротко стриженными волосами, глаза были открыты, взгляд направлен в одну точку. Я видел его в профиль, он напомнил мне Императора».
По обеим сторонам кровати стояли сиделка и слуга. Чудовищный запах исходил от неподвижного тела, непонятно было, теплилась ли еще в нем жизнь. Гюго приподнял одеяло и взял Бальзака за руку, неподвижную, потную. Дружески легонько пожал ее. Ответа не последовало. «Он умрет на рассвете», – прошептала сиделка. «Я спустился, – будет вспоминать Гюго, – унося в памяти это безжизненное лицо. Проходя через гостиную, вновь увидел бесстрастный, надменный, смутно белевший бюст и сравнил смерть с бессмертием. Возвратившись к себе, это было воскресенье, нашел многих посетителей, ждавших меня… Я сказал им: „Господа, Европа вот-вот лишится человека великого ума“».
Бальзак не пришел в сознание. Он умер той же ночью восемнадцатого августа 1850 года, вскоре после ухода Гюго. Ему исполнился пятьдесят один год и три месяца. Художник Эжен Жиро выполнил пастелью его портрет на смертном одре. Спокойное, почти улыбающееся лицо. Но когда Марминиа пришел снять посмертную маску, сделать ничего не смог – ткани начали разлагаться. Он довольствовался слепком руки. Необходимые формальности взял на себя Лоран-Жан, которого Ева не любила за неряшливость, перепады настроения и неумение вести себя: он заявил в мэрию о кончине писателя, передал некролог в газеты, занялся организацией похорон…
Тяжелое молчание обрушилось на дом. Горе не мешало Еве размышлять о странном несоответствии лежавшего в соседней комнате скромного тела и фантастического мира рожденных им персонажей. За свою короткую жизнь он хотел получить все: славу, любовь, деньги. Что осталось от этой бурной деятельности? Вдова, не знающая, что делать, слишком просторный особняк, дорогая мебель, которая пойдет с молотка, но и вечная «Человеческая комедия». Одержимый жаждой жизни писатель преуспел только в своем творчестве. Его так заботила материальная составляющая собственной славы, но все это оказалось второстепенным. Огромный дом на улице Фортюне вдруг показался невыносимым той, для которой был задуман. Она сказала себе, что все эти сокровища, к которым Бальзак был так привязан, не имеют никакого отношения к его судьбе и что любит она лишь человека, который так часто ошибался в жизни и никогда – в творчестве.
Глава девятая
Другие
Кюре приходской церкви дал разрешение, чтобы гроб с телом Бальзака два дня стоял в часовне Святого Николая квартала Божон. Заупокойная служба состоялась в церкви Сен-Филипп-дю-Руль в среду, двадцать первого августа, в одиннадцать часов, и была самой скромной. Никаких официальных соболезнований, флагов, военной музыки, формы. Но присутствовавших было много: писатели, журналисты, друзья, несколько типографских рабочих, которые набирали книги покойного. Министр внутренних дел Жюль Барош сидел у катафалка рядом с Виктором Гюго. Во время службы он наклонился к соседу и прошептал: «Это был выдающийся человек!» – «Гений!» – ответил Гюго. Похоронная процессия третьего класса шла вдоль бульваров, направляясь к кладбищу Пер-Лашез. Сначала шел мелкий, теплый дождь, потом перестал. Гюго и Дюма держались за серебряные шнуры покрова гроба. У могилы Гюго произнес речь, которая была встречена прочувствованным молчанием. Ее сопровождали только удары о гроб комков земли, скатывавшихся сверху: казалось, сам покойный отвечал хвалебным словам. «Человек, которого только что опустили в эту могилу, был из тех, кого сопровождала боль человечества, – заявил Гюго. – Имя Бальзака станет частицей света, оставленного нашей эпохой будущему… Господин де Бальзак принадлежал к числу самых великих, был одним из лучших… Все его книги – одна книга, живая, светлая, глубокая, по которой можно путешествовать, ходить, двигаться, она полна чего-то пугающего, ужасающего, связанного с реальностью, в которой мы живем, со всей современной цивилизацией, лучшая книга, которую сам поэт назвал „Комедией“, а я бы назвал „Историей“… Книга эта – плод наблюдений и воображения, в ней все – подлинно, знакомо… но временами эти реалистические подробности вдруг трещат по всем швам, мы видим самые сумрачные, трагические идеалы… Вот что он нам оставил, высокое, прочное творение, мощное нагромождение гранитных пластов, памятник! Творение, с вершины которого сияет теперь его слава. Великие люди сами создают себе пьедестал, о статуе должно позаботиться будущее… Увы! Этот могучий, неутомимый труженик, философ, мыслитель, поэт, гений жил среди нас в этой полной бурь, борьбы, ссор, сражений жизни, как любой гений во все времена. Теперь он покоится с миром. Споры и ненависть больше его не касаются. В одно мгновение он восходит к славе и опускается в могилу».
Ева была глубоко взволнована этой речью и с благодарностью написала Гюго: «Я могу только плакать, но первый раз за эти три дня в слезах моих нет горечи. Да благословит вас Господь!»
Большинство газет сообщило о смерти Бальзака в выражениях самых умеренных, не затрудняя себя анализом его творчества. Один только Барби д’Орвел-ли опубликовал в «La Mode» статью, написанную весьма выспренно: «Эта смерть – настоящая интеллектуальная катастрофа, сравнить с которой из траурных событий нашего времени можно лишь смерть лорда Байрона». Сент-Бёв в своей рубрике «Понедельник», которую печатала «Le Constitutionnel», напротив, хотя и признавал скрепя сердце успех, особенно среди женщин, книг Бальзака, отказывался сожалеть о его стиле, «зачастую весьма неудобном и расплывчатом, нервном, розовом, с прожилками всех цветов радуги, стиле, нежно завладевающем читателем, совершенно азиатском». Не отрицая волшебного таланта плодовитого, популярного писателя, он выражал опасение, что восхищение его сочинениями не будет простираться дальше определенных границ.
