— Я вас прекрасно понимаю, — сказал Лузгин, — во многом с вами соглашусь. И все-таки я вас прошу: пожалуйста, припомните сейчас какой-нибудь самый яркий случай, эпизод, который был в вашей жизни, ведь было же хорошее, ведь есть что вспомнить, правда? И пейте чай, если хотите, я согрею, вон чайник стоит.
— Да ну его, — сказала Коркина, — вы нам лучше коньячку налейте, если можно.
— Да почему нельзя? — Лузгин взял со стола бутылку «Ахтамара» и лихо, с хрустом, открутил ей голову.
— А сами-то? — спросила Коркина, когда Лузгин разлил коньяк по рюмкам.
Помянули, не чокаясь, надолго замолчали. Чтобы заполнить паузу, Лузгин спросил: как дети, внуки… Низовских сразу приободрилась, стала сыпать именами и должностями, Коркина старательно поддакивала (Лузгин вспомнил: у нее не было детей), но бабушка Сейфуллина и тут осталась верна себе.
— Да мыкаются люди, говорите прямо!
— Ну, скажешь тоже: мыкаются…
— А что, разве не так? Как всем оклады сократили и перешли на премиальную систему, все же дрожат, все мыкаются. Никто ж не знает, сколько он получит! Базовую ставку в три раза срезали, а дальше — как решит начальник. Может и десять окладов накинуть, а может и ни одного, и жаловаться некому. Да еще эти баллы придумали.
— Какие баллы? — не понял Лузгин.
— Ничего себе! — воскликнула Сейфуллина. — Работаешь и не знаешь. Штрафные баллы! Все же теперь друг на друга стучат. Вы на работу опоздаете — я на вас докладную пишу. Вам два балла штрафа, мне два балла плюс. И все это потом на деньги.
— Да быть не может, — оторопело произнес Лузгин, и в этот момент отчетливо вспомнил охранника на лыжных гонках и непонятную (тогда) охранникову фразу: «Нам же обоим насчитают, дядя». Так вот в чем дело!..
— Не знали? — удивилась Коркина. — Давно уже, давно, с начала года…
— Впервые слышу. То есть не впервые, но как-то не врубился сразу.
— Но вы же там, — произнесла Сейфуллина, взглянув на потолок, — ведь вы же в аппарате. У вас, наверно, по-другому. А если не секрет, вы сколько получаете?
— Секрет, — сказал Лузгин, — я дал подписку о неразглашении. Я вам скажу, вы на меня напишете — мне баллы срежут. Шучу, конечно, не подумайте…
— А все дают подписку, — сказала Коркина. — Как, девочки, еще?..
— Всегда, — сказал Лузгин и взялся за бутылку.
— Вот вы просили… Ну, там, случай, — сощурившись на рюмку, произнесла Сейфуллина. — Есть как-то нечего было, только тушенка и рис дробленый. Уже июнь, а навигации все нет, еще не завезли. С зимы, что было, подъедаем. А тут сухое вовсе выбросили — кислятина ужасная, но кто же знал… Я отстояла, по бутылке в руки. Красивая такая, тонкая… Миша должен был с вахты приехать. Я ему кашу рисовую на сухом молоке сварила — Миша любил, и чтобы хлеб еще маргарином помазать, масло было по талонам, и то не всегда. Миша приехал, садится к столу, я ему каши тарелку, хлеб с маргарином и бутылку эту ставлю. Он так обрадовался!.. До сих пор помню: вечер, солнце такое в окно, бутылка прямо светится, и Миша сидит — довольный!.. А я-то какая довольная! Он мне говорит: «А ты?». Не хочу, говорю, и в стакан ему подливаю. Миша поел, я его в корыте вымыла. Ночью слышу: дверь стук да стук, стук да стук… Я засну — проснусь, засну — проснусь… Надоело, я спрашиваю: «Ты чего?». Ка-ак он заругается!.. Туалет-то во дворе… Мне и жалко его, и смешно. С той поры — только водку, вина не признавал, а кашу рисовую не разлюбил, кашу ел…
— Простите меня, пожалуйста, — сказал Лузгин, — зря я все это придумал.
— А вот не зря, — с вызовом ответила Сейфуллина. — Это мы вам ерунду рассказываем. Вы же это ничего не напечатаете, кому это надо…
— Мне надо, — сказал Лузгин.
— А ты, Зина, не стесняйся, — сказала Коркина, — эти слезы — святые.
— Дура ты, Маша, — всхлипнула Сейфуллина, — все у тебя то святое, то грех. Совсем на религии чокнулась.
— Нельзя так говорить, — сказала Коркина, — это грех.
— Да ну тебя, — сказала Сейфуллина и, плача, засмеялась, а Коркина погладила ее ладонью по плечу. Бабушка Низовских сидела молча, улыбаясь, и обводила всех немножко глуповатым взглядом. Лузгин попросил ее тоже чего-нибудь вспомнить, но бабушка смотрела ему в рот и продолжала молча улыбаться.
— Ты про Ивана тогда расскажи, — громко сказала Сейфуллина, и Лузгин догадался, что вдова Низовских плохо слышит.
— А что? — спросила Низовских. — Я и не знаю.
— А про театр.
— А! — Лицо у Низовских помолодело. — Так мы же все, ну да… Я уж не помню, где-то семьдесят какой… Ты помнишь, Зин? Ну ладно… К нам первый раз театр приехал.
У нефтяников еще и клуба не было, только у строителей, а это далеко. Кто билеты достал? Коля, да? Точно, Коля, я помню. Все пошли, а ведь грязища, километра два идти. Все в сапогах резиновых. Пришли, там корыто такое железное и палки с тряпками. Помыли обувь, идем раздеваться, а Иван из-под пальто — у него такой реглан был широкий, из черного драпа, отцовское еще пальто — вдруг берет и достает мне туфли. А я знаю — у меня таких нет. Белые, на каблуке и ремешочек тут, на пряжке. Так и не сказал ведь, где купил. Разувайся, говорит, ты же пришла в храм культуры. И вот все в сапогах, — нет, еще одна была, по-моему, в ботинках, — а я в туфлях, и вся такая гордая. А потом в раздевалку пришли, а сапогов нет. Кому надо?.. У меня, правда, хорошие были, настоящие женские, но все равно… Я стою и плачу: как идти-то, туфель жалко. Ваня говорит: давай влезай, я дотащу. Я ему на спину, значит, и руками за шею, и пошли, а далеко же, я тяжелая, это Зинка всегда была как спичка. Да и скользко, и темно, ребята еще выпили в буфете… Уронит, думаю… Потом Миша меня нес, а потом Коля. Я, дура, еще и смеюсь: вот, девки, всех ваших мужиков захомутала…
— Ты про туфли-то, про туфли! — подсказала Коркина.
— Ну, пришли домой… А туфли я сняла, чтобы не свалились. Ваня их в карманы сунул. Ну, пришли, а туфель нет. Выпали, никто и не заметил. Я совсем давай реветь: сапоги украли, туфли потерялись… Ваня сидит как пришибленный, Коля матом ругается — он нас не стеснялся, мы привыкли, а Миша говорит: делать нечего, надо идти. Взяли фонарь и пошли. Мне их так жалко стало…
— Нашли? — спросил Лузгин.
— Нашли, конечно. Я их берегу… Надеть-то уже не надену, ноги сильно опухли, но берегу, это память, вот так вот…
— Спасибо вам, — сказал Лузгин. — Отличная история. А вы, Мария?.. Ваша очередь, рассказывайте.
— Да я не знаю… — застеснялась маленькая Коркина, и Лузгин налил еще по рюмке. Вот же черт, сказал он сам себе, мог ли подумать, что тебя споят три дряхлые старухи.
— Как-то все перемешалось…
— А вы — что ближе к сердцу.
— Да, вроде, оно все…
— Ты расскажи, — подсказала Сейфуллина, — как дедушка внука украл.
