Выйдя за Родькиным, Миронов с серьезным выражением лица, даже с какой-то надеждой спросил:
— Евгений Викторович, вы знаете чеченский язык?
— Да нет, Николай Венедиктович, я вдруг сильно по семье заскучал.
Решил домой письмо написать…
На улицу Миронов вышел один. Родькину закрыла дорогу молоденькая, хорошо одетая, изящная чеченка — секретарша Усмана и сказала:
— Вы, когда вошли, военные, напугали всех. Аж руки у нас затряслись. Такие симпатичные, а от вас все шарахаются…
— Не бойтесь, — устало улыбнулся Евгений. — Мы с женщинами не воюем.
Пока старики, собравшись в круг, тихо беседовали, начальник Шелковского райотдела милиции, молча сидел за столом Усмана, который вышел на улицу успокоить собравшихся возле здания администрации односельчан. Полковник Д. вслушивался в растревоженные, доносящиеся через открытую дверь голоса и думал, что измучился быть чужим среди своих, своим среди чужих. Он опасался всех. Его арестовывала ДГБ Дудаева и контрразведка внутренних войск. Когда пришел к власти Джохар, полковник спасал Доку Завгаева и руководил службой безопасности Хазбулатова. Все его мысли были о детях, которых некуда было вывезти из опаленной огнем и страхом Чечни. Каждую ночь полковник Д. засыпал с автоматом в руках, держа под подушкой и в других комнатах гранаты РГД и Ф-1. Он в любую минуту был готов принять неравный бой за жизнь своей семьи. Лавируя между правыми и виноватыми, проявляя чудеса дипломатии, полковник Д. чувствовал, что теряет лицо и жалел, что уехал с Дальнего Востока, где служба и жизнь складывались успешно.
Он хотел для своей Чечни крепкой, законной власти, без воровства и коррупции, без унижения слабых. Революции только отравляли жизнь простого народа — в этом он ни грамма не сомневался. Чтобы что-то переустроить, считал он с высоты своих лет, надо, чтобы лидеры уже имели это хорошее в своем сердце — в абсолютном преобладании.
Полковник Д. считал, что сорок пять суток милицейской командировки в Чечню — срок, не дающий результатов. Первые пятнадцать дней российские милиционеры осматривались, налаживали связи, потом пятнадцать суток интенсивно работали, а остальные дни готовились к дембелю. Кому хотелось умирать на этой малопонятной среднерусскому человеку земле. У командиров подразделений была одна сверхзадача — вернуть своих людей в Россию живыми, здоровыми.
Чеченцы возле здания сельской администрации, несмотря на льющийся дождь, накапливались. Женщин и детей среди них не было. И подполковник Родькин, преговорив с Мироновым, вызвал по рации своих людей. Курганцы на бэтээре Акула примчались самой короткой дорогой и с видимой охотой — поднадоело шататься по лесу — рассредоточились возле администрации, а бэтээр стал крутить башней — это наводчик определялся с возможными целями.
У входа в здание скопилось больше сорока мужчин. Внешне они не выражали агрессии, просто молча ждали решения стариков. Миронов пытался поймать на себе хотя бы один взгляд, но чеченцы отводили глаза. Выражение их лиц оставалось спокойно-брезгливым. Служивший до СОБРа в милицейской разведке, Миронов гордыней не страдал, имея многолетнюю привычку всегда оставаться в тени. И в обстановке такого взаимонеудовольствия чувствовал себя уютно. Перед ним стояла конкретная цель — изъять у этих людей оружие. Сегодня в Старых Щедринах он представлял закон, о существовании которого здесь давно забыли и вспоминать не хотели.
VII.
Доквах с легальным паспортом в левом нагрудном кармане пиджака, закрывшись от дождя большим куском целлофановой пленки, торопясь в дом, где умирал от воспаленной раны Хамзат, специально прошел возле здания администрации. Он владел всей информацией о силах и средствах, задействованных русскими на зачистку, но надо было поглядеть на противника, чтобы оценить степень его готовности к бою, решительность, выучку. Возле администрации стояло два бэтээра. Восемнадцать собровцев, спокойно перенося непогоду, отлично вооруженных, неподвижными, холодными статуями стыли под дождем, крепко держа весь периметр здания. Под навесом без особого любопытства рассматривая толпу, переговариваясь, стояли два уверенных, снаряженных по-спецназовски, командира. Один, с головой, покрытой светлой паутиной волос, в накинутым на плечи офицерском дождевике, курил. Вот он нервно бросил сигарету и офицеры вернулись в дом.
Доквах, узнанный всеми, кто толпился у здания, ни с кем не здороваясь: все поняли — почему — ускорил шаг.
Он вышел из дома без рации. Надо было скорее добраться туда, где прятался Хамзат, чтобы не только проводить его, но и не потерять связь и управление моджахедами.
Пройти по улицам села с рацией сегодня означало подписать себе смертный приговор. Доквах покидал дом, свой пост, недовольный тем, что хозяин, прятавший Хамзата, настоял на присутствии полевого командира.
Хамзата, семнадцатилетнего парнишку, переправили через Терек на лодке неделей раньше. Две раны, полученные в Грозном при ночном обстреле комендатуры, вели себя сначала спокойно. Но надежды на выздоровление юного воина не оправдались. Фельдшерица, лечившая Хамзата, не смогла толком ничего объяснить.
— Умирает, — сказала она потерянно, — когда Доквах вошел в летнюю холодную комнату.
Если бы не присутствие русских в Старо-Щедринской, Доквах бы помчался за хирургом даже в Кизляр. Но фельдшерица сказала, что юноша обречен:
— У него молниеносный сепсис, наверно.
Тайным входом Доквах ушел в подземелье, где было сыро и холодно, как в средневековой темнице. Голая лампочка в сорок пять ват светилась желтовато-тускло, как глаз шакала. Доквах подошел к изголовью лежащего на деревянном топчане воспаленно-тяжело дышащего парня и понял, что все слова, которыми он попытается утешить этого человека будут дежурно вычурны.
— Ты счастливый, — сказал Доквах, взяв в свои холодные руки горячую потную ладонь Хамзата. — Скоро увидишь Аллаха. Он встретит тебя, как героя. А нам, грешным, плохо воюющим, не выпало такого счастьябыть ранеными в бою с неверными и умереть за родину. Мы будем к этому стремиться. Ты меня слышишь?
Хамзат приоткрыл глаза и чуть заметно кивнул гладко выбритой головой. Он страдал от потрясающего озноба, а налицо была проливная потливость. Усы и редкую юношескую бородку фельдшерица, принимая раненого и приводя его в порядок неделю назад, не оскорбила бритвой. Парень, несмотря на крупную, красную сыпь на лице, был прекрасен уже какой-то неземной красотой. На щеках вестником смерти, как сигнальные костры в ночи, пылал румянец, убивающего юношу заражения крови, Доквах не стал говорить Хамзату, что в селе работает русский спецназ. Юный воин то терял сознание, то приходил в себя. Доквах не знал его раньше, но видя его беспомощным, как младенец, легко представил его плачущим мальчиком, упавшем на крутых, вырубленных в камне ступеньках, ведущих к родовому дому, у высокого фундамента которого на скамейке сидел в косматой папахе старик и ласково звал к себе заливающегося слезами внука.
— Иди ко мне, иди сюда, малыш, — поигрывая пальцами ласково-требовательно говорил дед, но не поднимался с места. Внук, только начавший ходить уверенно, должен был сам, преодолевая боль и страх, попасть в спасительные объятия старого человека. И Хамзатик с разбитым в кровь лбом полз по каменным, столетним ступенькам лестницы, ведущей в небо.
