Книга Даниэль Штайн, переводчик - Людмила Улицкая

Матерь Иоанна — отцу Михаилу в Тишкино

Поздравляю, Мишенька! Получила и письмо твоё, и «Церковный вестник». 25 лет священства — не кот начхал! Фотографию-то пришли, как тебя чествовали. Неужто к тебе в Тишкино сам Владыка приезжал? Ой, бойся и трепещи! Как оно сказано — хулу и похвалу приемли равнодушно! Мишенька! Как все переменилось, кто бы мог подумать! И власть проклятая кончилась, и тебе церковные награды на грудь вешают! Мы тут читали, что новое правительство с церковью братается, а я недоверчивая — никакого начальства отродясь не любила. Да не слушай ты меня, старуху. Ну, и я похвастаю: меня тоже чествовали, кто вспомнил, не знаю, я и сама запамятовала, но и у меня была круглая дата — девяносто лет стукнуло. И что я вспоминать стала? Свои дни рождения — как я их запомнила! Особенно хорошо помню моё девятилетие. В тот год мы на лето в имение наше Гриднево не поехали, потому что мама тяжело рожала брата Володю, ей операцию делали, едва спасли, и она была ещё больна, и переезд все откладывался, переехали уже после дня моего Ангела 11 июля. Всех гостей помню — немного было, потому что все из города разъехались, и я тревожилась, что мало подарков будет. Нас не баловали — но в тот год мама подарила мне французскую куклу с закрывающимися глазами, с локонами и в морском костюме, в кожаных ботиночках с пуговкой. Последние счастливые годы доживали, потом война началась. Папа был адмирал. Ты не знал, наверное? Ну, потянуло на старческие песни, остановить некому.

Кроме поздравления, вот что ещё хотела тебе описать — твоего дружка Федора Кривцова. Он ведь нашёл себе старца и пропал — есть такие счастливые люди, которые все ищут, кому бы себя подарить. Нашёл он какого-то пустынника — а здесь их до сих пор не счесть, всех толков: и голодари, и столпники, и целители, и чудотворцы. Толпы шарлатанов и сумасшедших. Святой — существо тихое, незаметное, спит под лестницей, одет неприметно. Надо долго смотреть, чтоб разглядеть. Ну, ладно. Пришёл вчера Федор. В Иерусалиме никого ничем не удивишь: когда я только приехала, по Старому Городу ходила — и прокажённых видела, и бесноватых, и ряженых по-всякому. Но Федор пришёл — удивил. В грязном рубище, худой как скелет, глаз горит безумным огнём, смотрит поверх голов, бородёнка до пояса, голова вся в лишае. Правда, скуфьёй прикрыта.

Старец почил! Священник ему надобен для отпевания. Я Кирилла нашего знаю, он нипочём не потащится в гору — тучен, задыхается. Второй, Никодим, он юркий, сухой, может, и долезет, но он в отлучке — на Синае.

Я ему говорю: к грекам иди, у них священников много. Он головкой трясёт: нет, с греками старец был в большой ссоре. К сирийцам иди, к коптам. Опять головой трясёт — они ему уже отказали. Тут мне пришёл на ум брат Даниэль. Есть, говорю, один кармелит, он никому не отказывает, только он, наверное, тебе не подойдёт. И ушёл Федя бедный. Да, напоследок сказал, что был его старец Абун епископ Истинной Церкви Христа, её патриарх. А велика ли церковь, спрашиваю. Три человека раньше было — Абун, ещё до Абуна один, его учитель, и наш Федя. И теперь Федя один остался. А мы все, выходит, не истинные… Не слыхал ли про такую церковь, Мишенька? Отправила я его с Богом к Даниэлю в Хайфу. Тот не откажет, верно. И патриарха отпоёт, и бродягу. Он у нас человек неприметный, всю жизнь где-то под лестницей живёт. Заболталась, Господь с тобой, друг мой дорогой Мишенька.