Отец признавался, что и любит их всем сердцем, и испытывает к ним неприязнь. Но разве такое вообще возможно? Отец верил во все лучшее, что есть в его соседях-островитянах, и надеялся на Господа, направляющего их на путь истинный, но в то же время знал, как легко воспламеняются ненавистью людские сердца.
И вот теперь, Исмаил понял, как пришел к тем же убеждениям. Он вдруг почувствовал связь с отцом: он так же, как и отец, сидит в этом кресле с высокой спинкой и так же, как и он, размышляет.
Исмаил вспомнил, как однажды ходил с отцом во время клубничного фестиваля; отец делал снимки и беседовал с победителями фестиваля. В три часа дня солнце уже висело за стойкой ворот футбольного поля, на котором играли школьники. Перетягивание каната, прыжки в мешке, «трехногий забег» уже кончились, на всех напало оцепенение. Кое-кто из мужчин спал, лежа на траве и накрыв лицо газетой. Многие переели и теперь сидели с тяжестью в животе, сморенные солнцем, пронзительные лучи которого ярко светили над фестивальными площадками. В воздухе еще висел запах жаренного на гриле лосося, только уже резковатый и отдававший горчинкой из-за долго тлеющих ольховых листьев; он невидимой завесой распространился над притомившимся от гуляний людом.
Исмаил с отцом миновали палатки, где торговали песочным печеньем, поп-корном в пакетиках и запеченными в карамели яблоками, и дошли до клубники. Отец остановился и сфотографировал ягоды — гвоздь фестиваля; глядя в объектив, он в то же время не прекращал беседу.
— Мистер Фукида, — обратился он к японцу, — рекордный год для клубники! Как цена, держится?
Мистер Фукида, пожилой, жилистый фермер в спецовке и шапочке с козырьком, отвечал на слишком правильном английском:
— Да, цены очень хорошие. Цены даже отличные, ягоды покупают нарасхват. Миссис Чэмберс только что купила у меня шестнадцать корзинок.
— Надо же! — удивился отец. — Шестнадцать, значит. Наверняка придется помочь с сортировкой. Мистер Фукида, вас не затруднит встать чуть левее? Получится отличная фотография: вы и ваши превосходные ягоды.
Исмаил вспомнил, как выглядел мистер Фукида — у того почти не было видно глаз. Веки смыкались, оставалась лишь узенькая щелочка, откуда иногда сползала едва заметная слезинка. Стекая вдоль морщин, слезинка в конце концов превращалась в испарину на скуле; скулы были единственными выступами на плоском лице японца. От мистера Фукида пахло имбирем и луком, а когда он улыбался, обнажая огромные, как валуны на пляже, зубы, отдавало еще и чесночным порошком.
— Да, миссис Чэмберс сварит неплохое варенье, — сказал отец просто, нисколько не гордясь. Он покачал головой, искренне восхищаясь обилием великолепных ягод; клубника была выставлена в неглубоких широких корзинах; крупная, налитая, спелого бордового цвета и душистая, она олицетворяла собой воистину царское изобилие.
— Такую не стыдно и королеве поднести, — оценил отец. — Снимаю перед вами шляпу, мистер Фукида.
— Хорошая земля, частые дожди, много солнца и шестеро детей.
— Да нет, мистер Фукида, вы не открываете главный секрет. Я тоже пробовал заняться клубникой, даже несколько раз, и условия были те же.
— Побольше детей, — ответил мистер Фукида и широко улыбнулся, сверкнув золотыми коронками. — Побольше детей, вот и весь секрет. Вот что важно, мистер Чэмберс.
— Что ж, мы старались, видит Бог, — ответил отец. — Но наш Исмаил… он двоих парней стоит! Что там, троих! Мы на него так надеемся.
— Конечно, — закивал мистер Фукида. — И мы верим, что его ждет большое будущее. Он весь в вас, такой же сильный. Ваш сын — отличный парень, мистер Чэмберс!
Исмаил поднялся по истертым ступеням лестницы к себе в комнату и, порывшись в коробке, откопал руководство по управлению лодками. В книге был заложен конверт с обратным адресом Кении Ямасита, с наклеенной вверх ногами маркой, надписанный изящным почерком Хацуэ. И с ним письмо на рисовой бумаге; бумага напоминала ломкие листья зимой, приходя в негодность после стольких лет. Одной руки достанет, чтобы сжать письмо Хацуэ, мгновенно превратив его в труху, навсегда уничтожив. «Я не люблю тебя, Исмаил… В тот последний раз в дупле кедра, когда мы были близки, я вдруг ясно осознала, что все не так, все неправильно. Я поняла, что мы не должны быть вместе…»
Он стал читать письмо во второй раз, приближаясь к последним словам: «Исмаил! Пусть у тебя все будет хорошо. Ты человек великодушный, мягкий и добрый, я не сомневаюсь, что в жизни ты многого добьешься, но я прощаюсь с тобой. Мы должны расстаться, и пусть каждый живет своей жизнью, пусть двигается вперед».
Однако из-за войны, потерянной руки и всего остального его душа порядком измельчала. И в жизни он вовсе никуда не продвинулся. Ничего значительного он не добился, так… строчит заметки о строительстве дорог, заседаниях садоводческого клуба, спортивных состязаниях среди школьников. Вот уже четыре года жизнь его идет своим чередом, он заполняет полосы газеты словами, выбирая надежные, проверенные темы, печатает расписание движения парома, таблицы приливов-отливов, всякого рода объявления. Может, об этом говорили ее глаза в те редкие моменты, когда она смотрела на него, может, он пал в ее глазах, не оправдав высоких ожиданий. Исмаил перечитал письмо еще раз и понял, что когда-то Хацуэ восхищалась им. И это восхищение чем-то таким, что в нем было, осталось даже тогда, когда она уже не любила его. И это что-то, эту частичку себя он с годами растерял.
Исмаил положил письмо обратно в коробку и спустился вниз. Мать спала, чуть слышно похрапывая — из горла доносилось какое-то клокотание. В отсвете лампы, горевшей в коридоре, мать казалась очень старой; она лежала на подушке щекой, ночной колпак съехал ей прямо на лоб. Лицо матери выглядело картой морщин, и, глядя на них, Исмаил почувствовал, до чего же будет тосковать, когда матери не станет. Неважно, сходятся они в вопросах веры или нет. Важно только то, что она его мать и не отказалась от своего сына, а по-прежнему любит его. Исмаил подумал, что все это время приезжал к ней не только из чувства сыновнего долга, но и по зову собственного сердца. Сколько же лет он пытался уверить себя в обратном! Воображая, будто ее смерть — а ведь однажды мать уйдет, оставит его одного в этом мире, — не причинит ему больших страданий.
Исмаил надел пальто и вышел на улицу, зашагав под россыпью звезд. Ноги сами повели его к зарослям кедров; очутившись под шатром веток, он вдохнул прежний, знакомый из детства аромат и свежесть недавно выпавшего снега. Здесь, под деревьями, он был чистым и нетронутым. Снег лежал на ветках кедров, а выше виднелось декабрьское, без единого облачка небо с ледяными точками звезд. Исмаил шагал привычной дорогой, туда, где тропинка выходила на пляж, где летом цвела стена жимолости, сплетаясь с морошкой и диким шиповником; потом срезал путь по лощине с укрытыми снегом папоротниками и оказался перед тем самым дуплистым кедром.
Исмаил залез ненадолго внутрь, поплотнее запахнув пальто. Он прислушался к окружающему миру, приглушенному снегом; не было слышно ни единого звука. Вокруг стояла звенящая тишина, и он вдруг понял, что это больше не его место, он больше не помещается в дупле. Дерево должны найти другие, гораздо моложе его, и сделать местом своих тайных свиданий. Так же, как когда-то сделали они с Хацуэ. Может, от них оно отведет беду, спасет от того, что он, Исмаил, теперь видел совершенно отчетливо: в мире безмолвно, холодно и пусто, и в этом его невероятная красота.
