льдине. Она скулила и металась от одного края к другому. Кто-то засвистел, заулюлюкал, но большинство собаку жалело, и вздох облегчения прошел по толпе, когда наперерез льдине с собакой устремилась моторка, в которой сидело трое: один правил лодкой, двое других баграми отталкивали льдины. Лодка благополучно достигла цели, льдину подцепили багром и потащили, было, к берегу, но собака вдруг прыгнула в лодку, чуть не сбив лодочника.
Вместе с льдинами по реке плыли доски, бревна, ветки. Стихия завораживала.
Домой мы разошлись поздно, когда вода уже стала выходить из берегов на самых низких участках. Она быстро сочилась дальше, затопляя впадины и ямки прибрежного пространства.
К вечеру вода полностью вышла из берегов и затопила первую из параллельных реке улиц — улицу Свободы, рукавами растекаясь по боковым переулкам. Обычно здесь вода останавливалась. Дальше все становилось неинтересным, и ребята, усталые и пресыщенные зрелищем, разошлись по домам. В какой-то момент, когда я шел к дому, я вдруг ощутил, что иду по затопленной улице, меня окружает вода, и я тяжело передвигаю ноги, стараясь преодолеть ее сопротивление. Это наваждение длилось недолго, и я, давно привыкший к сюрпризам своей психики, отмахнулся от него, как от назойливой мухи…
Утром меня разбудили тревожные голоса, звон ведер, глухие стуки молотка или топора по дереву. Родители были на ногах и поднимали с пола все, что можно было поднять: сняли дорожки, табуретки взгромоздили на столы. Картошку и всю засолку они еще раньше подняли из подвала, и мешки, бочки с капустой и огурцами стояли в углу кухни, занимая большую ее часть.
Я быстро вскочил, натянул штаны, надел рубашку, сунул ноги в резиновые сапоги, которые мать заставила меня надеть, когда я ходил на берег, накинул пальто и выскочил во двор. По двору ходил хмельной Шалыгин, сыпал прибаутками, и весь был в деле. Он умудрялся ходить верхними огородами мужикам, подплывавшим к нашему двору на подсобных плавсредствах, вплоть до ворот, за водкой в продмаг, и они его за это щедро угощали. Я, осторожно ступая по воде, вышел к улице и влез на бугор за сараями, где мы летом всегда сидели с пацанами, и стал наблюдать за водой. Коегде люди сидели на крышах, и их снимали солдаты на «амфибиях».
— Вовец, — услышал я знакомый голос. — Вас затопило?
На половинке ворот плыл Пахом. Он отталкивался длинным шестом. На лице сияла довольная улыбка.
— Нет еще, — крикнул я в ответ.
— А у нас всех эвакуировали в кино «Родину». Там народу — ужас.
— А ты как же?
— Так наш дом-то двухэтажный. Мы у Пирожковых наверху сидим.
— А Каплунские как?
— Что Каплунские? Если нас по окна залило, то Каплунские полностью под водой… Да ничего страшного. Все ушли, когда вода подходить стала. Собрали вещички коекакие, и своим ходом. А кто не ушел, вон на крышах сидят. Всё думали, обойдется. А в «Родине» им булки сегодня давали и, говорят, днем суп привезут.
— А ты откуда знаешь? — удивился я. — Вы ж у Пирожковых сидите.
— А мы ходили туда с Витькой Мотей по очереди. Один плот караулил, а другой ходил. Ладно, Вовец, пока. Хочу к Монголу сплавать. Вон он, через забор смотрит. Мне отсюда видно.
И жизнерадостный Пахом оттолкнулся шестом и поплыл к дому Мишки Монголиса.
— Вам хорошо, вашу сторону никогда не заливает, — крикнул в мою сторону Пахом.
— Мишке привет, — прокричал я в ответ.
— Ладно! — не оборачиваясь, пообещал Пахом.
С берега были видны огороды, залитые водой. Каменное крыльцо прокурорского дома вода залила до самых дверей, но до окон не дошла, закрыв лишь высокий фундамент. В одном окне дрогнула штора, и кто-то выглянул изза нее. А может быть, мне показалось. Зато убогий домик бабушки Хархардиной плавал в воде по самую форточку.
Отовсюду доносились всплески воды, переговаривались люди, лаяли собаки. Промычала где-то, может, у Митрохиных, корова.
Во дворе раздался крик, потом возбужденные голоса и смех.
Я поспешил на крик, оступился и съехал в воду, сразу провалившись по пояс. Ледяная вода обожгла. Я выбрался на сушу, снял поочерёдно сапоги, вылил из них воду и пошел к нашему сараю, возле которого стояла мать, тетя Нина, пьяный Шалыгин и Туболиха. Они обсуждали необычное происшествие. Мать пошла в сарай, куда перенесли поднятую из подвала картошку, вошла, а между ног юркнула черная, длинная, как змея, тварь. Мать с перепугу уронила ведро и заорала как резаная. На крик прибежали тетя Нина и Туболиха.
— Это куница! — сказал Шалыгин, который, кажется, на протяжении всего наводнения вообще со двора не уходил. — Я их видел, они длинные, хвостатые.
— Откуда здесь куницы? Разве куницы у нас водятся? — возразила тетя Нина.
— Скорее всего, это выдра, — сказал вышедший из дома отец. — Выдры водятся в Европейской части везде. Не водятся, разве что, в Крыму. За пищей они могут заплывать куда угодно. Вот она с водой и приплыла. А плавают они не хуже любой рыбы.
— Вовка, да ты весь мокрый! Зуб на зуб не попадаешь, — испугалась мать.
Я действительно замерз и выбивал дробь зубами. Одежду продувал холодный ветер, и она неприятно сковывала тело задубевшей коркой.
— А ну, живо домой.
Дома мать переодела меня в сухое. Топилась печка, и я быстро согрелся.
К вечеру вода стала, уходить. Я стоял и смотрел, как на глазах уменьшается лужица у входа в наш двор, увеличивается бугор за сараями, и, опускаясь, вода оставляет мокрый след на фасадах деревянных домов на другой стороне улицы. Вот уже открылась полностью верхняя ступенька каменных приступок прокурорского дома, и почти полностью показалось окно в доме бабушки Хархардиной…
А ночью у меня начался жар…
«Ты был среди избранных, но ты не можешь быть проводником. Ты потеряешь свой дар быть открытым для Истины… — говорил индус в белой чалме».
Снова я висел в комфортном пространстве, снова видел перед собой высокого индуса и слышал отчетливо чистый голос из пространства. От индуса шла энергия, которая настраивала мой мозг только на его слова, и они укладывались в тайниках моей памяти, чтобы когда-нибудь снова воплотиться в слова.
«Все, что существует в нашем мире, имеет начало и конец. Рождение, жизнь и смерть всего живого повторяется вечно. Как происходят смена дня и ночи, чередование лета и зимы, так рождается, живет и умирает человек.
Но когда умирает живущее, весь мир не исчезает и остается существовать, как нечто Нерушимое.
И нет Абсолютного знания. Но стремление к познанию Непознанного должно быть — оно есть залог эволюции, высшая цель и смысл
