истошного крика Самокатова. Тот кричал, что у него украли 300 рублей и что он убьёт урода, который это сделал. Камаз был вне себя от ярости — бегал по отсеку, выворачивал карманы и шерстил рундуки всех подряд. Подойдя к Юшкину, он вырвал из его рук одежду, которую тот собрался надевать, вывернул карманы, бросил на пол и, оттолкнув Витю, сам полез в его рундук. Поковырявшись там несколько секунд, Самокатов издал звериный рык и, выпрямившись, победоносно поднял руку. В заскорузлых пальцах его трепыхались те предъявленные вчера Вите замусоленные десятирублёвки!
— Оп-па! Вот это да! Все видели? Юшкин у меня деньги спи@дил! — оборотился он к публике, картинно подбоченясь и потрясая над головой купюрами.
— Ну ты, Юшкин, попал! Знаешь, как на зоне с крысами поступают?! — и, нависнув над Витей разъярённой тушей, страшно просипел сквозь зубы:
— Ну что, сука, с тобой сделать? Сразу убить или пока покалечить?
Склонившись к самому Витиному лицу, Самокатов дохнул на него нечищеными зубами и, брызгая слюной, заорал:
— Ну что, крысёныш, глазами лупаешь? Язык проглотил или он у тебя в жопе застрял? Говори, где остальные деньги! Триста рублей у меня было, а тут только пятьдесят!
Витя стоял перед ним в одних трусах растерянный и ничего не понимал.
— Я… я… я не знаю… Я… я… я не брал… — только и смог выдавить он из себя, трепеща, заикаясь и готовый описаться.
— Не брал!!! А это что?! — Самокатов сунул Вите под нос веер червонцев. — Все видели, что я их у тебя в рундуке нашёл! У, сука! Ещё отмазывается! — замахнулся он.
Витя в страхе присел и зажмурился.
— Что зенки жмуришь, гнида? Очко сыграло? А как воровать, так смелый! Совесть-то твоя где… Это какой же падлой надо быть, чтобы у товарищей своих воровать! А я к нему как к человеку: давай, мол, Витёк, лотерейный билет твой куплю, чтобы тебе с ним не маяться… На вот тебе деньги… А он, тварь хитрожопая, ночью залез и спи@дил! Срать он хотел на мою доброту… Скотина неблагодарная!
Окинув Юшкина взглядом, полным самого искреннего презрения, Самокатов отстранился, словно боясь запачкаться, и сделал жест, как бы призывая всех посмотреть на подлого воришку и выразить ему всеобщее осуждение. Кто-то из подхалимов оперативно отреагировал на немой призыв — обозвал Юшкина гнидой и крысой, но основная масса обитателей отсека стояли молча. Во многих глазах читался неподдельный страх, в некоторых — подленькое чувство радости и самодовольства: хорошо, что не меня и моя хата с краю. Всем было понятно, что Витя денег не брал, всем было его жалко, но никто не смел заступиться. Нажить себе врага в лице Самокатова — что могло быть страшнее? Находясь в полуобморочном состоянии, Витя смотрел на Самокатова, как ягнёнок на голодного волка. Именно тогда ему в первый раз захотелось убить или умереть.
Самокатов между тем пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Отвернувшись от Юшкина, он стоял в трагической позе, облокотившись на койку второго яруса, подперев ладонью лоб, и что-то тяжко соображал. Вид его являл воплощение вселенской скорби и поруганной добродетели, и видно было, что в душе кипит нешуточная борьба: подлый вор, без сомнения, должен быть наказан, но природная доброта и неуместное здесь великодушие вносили в дело сумятицу. Требовалось воистину Соломоново решение… И оно было найдено!
— Ручку мне! Быстро! У кого есть! — рявкнул Самокатов. Толпа тут же подобострастно ощетинилась протянутыми ручками и карандашами.
Протиснувшись за колченогий стол, он, схватив за шею, привлёк к себе безвольное податливое тело Юшкина, сунул ручку, лист бумаги и приказал:
— Пиши!
Витя в недоумении уставился на него.
— Что пялишься? Пиши! Расписка… Я, Юшкин Виктор… как там тебя… военный билет номер… проживающий… Получил от Самокатова Фёдора Ивановича деньги в сумме двести пятьдесят рублей… Ну, что затормозился?
— Федя, но я ведь не брал…
— Я тебе щас челюсть сломаю! Что значит не брал? А кто брал? Он… или он? — Самокатов ткнул пальцем в кого-то из обступивших стол моряков. — Покрышкин, ты брал? Гнатюк, может, ты?
— Нет, Федя, ты что!!! — испуганно закрутили те головами, отодвигаясь на всякий случай подальше.
— Видишь, никто не брал! А я у тебя нашёл! Свидетелей вон целая куча. Пиши, сука, а то сейчас урою!
— Н-не буду… Я н-не брал… — прошептал Витя и, пригибаясь, зажмурился в ожидании удара.
В нависшей тишине послышалось, как кто-то тихо охнул.
У Самокатова отвисла челюсть. Такого поворота он, видимо, не ожидал. Федя медленно повернулся к Юшкину. Взгляд его выразил полное недоумение.
— То есть как… не буду? — растерянно проговорил Камаз и, пытаясь собраться с мыслями, затараторил отрывисто:
— Ты, Юшкин, тут… того… давай… под дурака не коси. Я тебе навстречу пошёл. Пользуйся случаем… пока я добрый. Тебя за такие дела убить мало, а я, видишь… пальцем ещё не тронул… А я могу… у меня удар… сам знаешь… тонна…
Витя уважительно посмотрел на незамедлительно подсунутый ему под нос внушительных размеров кулак, съёжился и опасливо отстранился.
— Пиши, сука! Быстро! Или пожалеешь!!! — оправившись, Самокатов схватил Витю за шею и ткнул со всего маха лицом в стол. Кровь брызнула из разбитого носа, стекая по подбородку, оставляя яркие следы на бумаге. Бешено вращая глазами, Самокатов свирепо прошипел:
— Порву на куски! На ленты, крыса, порежу! В толчке говнячном утоплю! Будешь писать???
— Нет…
Глава 55
Укрощение строптивого, или Камаз бьёт по тормозам
На этот раз тишина установилась прямо-таки гробовая.
Было ясно, что Витя уже не жилец, что разъярённый Самокатов сейчас накинется на него и начнёт исполнять обещанное — рвать, резать и топить в унитазе. Народ потихоньку стал расступаться, боясь, очевидно, забрызгаться кровью или чем похуже. Витя, в свою очередь, тоже понимал, что жить ему остаётся недолго и, смирившись с неизбежным, стал мысленно готовиться к смерти. Как в таких случаях водится, перед глазами в две секунды пронеслась вся его короткая жизнь. Вспомнилось, что он не завершил кое-какие бренные дела на этом свете, в частности не починил клапан осушения девятого торпедного аппарата, и от этой мысли стало совсем грустно. Сердце его то замирало, почти останавливаясь, то колотилось, выпрыгивая из груди, отдаваясь в ушах гулкой дробью. Струйка крови из разбитого носа, сбегая по подбородку и раздваиваясь, стекала тонкими ручейками по шее и животу. Зажавшись в угол койки, зажмурив глаза, он ожидал смертельного удара силой в тонну, после которого не надеялся очнуться никогда, и молил только об одном — чтобы быстрее всё закончилось. Но если
