расчетам, мы должны уже были выйти в междуречье, а не прошли еще и половины.
— Слава богу, что хоть это преодолели. Здесь часто бывает такое небо, Оро?
— Никогда не бывает.
— По-твоему, что-то должно случиться?
— Уже случилось, однако.
— Что случилось?
— Никогда такое небо не бывает.
Немыслимая небесная высь, словно подтверждая неуверенные слова орочона, полыхнула пульсирующими дымчатыми разводами и вдруг разом погасла, словно кто-то неведомый задернул плотный занавес между ней и ослепшей, испуганно притихшей землей. От реки потянуло знобкой сырой прохладой. Привязанные поодаль кони нетерпеливо вытягивали шеи, настороженно прислушиваясь к ночным звукам. Страшный предсмертный крик донесся с того берега и, незаконченный, оборвался, словно кричавшему зажали рот или полоснули ножом по горлу, окончательно обрывая земное существование заблудившейся грешной души.
— Что я вам говорил, — остановился, прислушиваясь, ротмистр.
— Вы о чем?
— О Страшном суде. Ежели суждено, то начало ему у нас. То есть непременно у нас, в России. За грехи наши. Прошлые, настоящие и будущие.
— Простите великодушно, не разделяю. Это у вас от усталости. Возможно, окружающая местность тоже каким-то образом причастна. Ощущается в ней, знаете ли, нечто. Так и тянет перекреститься.
— Перекреститься? Почему бы нет.
Ротмистр остановился и снова посмотрел на небо. Потом по-военному четко и размашисто перекрестился.
Отвязав коней и ведя их в поводу, они неторопливо пошли по только что проложенной тропе, обозначенной свежесломанными ветками.
— Подождал бы еще лет десять — пятнадцать, — неожиданно сказал ротмистр.
— Кто?
— Господь.
— Что вы имеете в виду?
— Впрочем, полагаю, не он нам Страшный суд, а мы сами. Себе. И будет он пострашнее его всадников Апокалипсиса. Безжалостней. Бог грешников судить будет, а тут в первую очередь лучшие из лучших сгинут.
— Отвечу вам, Николай Александрович, по-нашему, по-казацки: воспрепятствуем этому всеми своими силами. И ныне, и присно, и во веки веков.
— Не опоздать бы, — пробормотал себе под нос ротмистр.
* * *
На другой день от реки круто повернули к югу, а еще через день, обойдя по отрогу обширное болото, вышли вплотную к подножью гольцов, неровная цепь которых, судя по всему, была лишь нижней ступенькой безымянного хребта, круто отгородившего в направлении движения видимый горизонт. За хребтом, преодолеть который предстояло через неведомый перевал, предполагался спуск в обширную и тоже еще неведомую долину, миновав которую и преодолев еще один подпиравший долину с юга хребет, рассчитывали наконец выйти в верховья Угрюма, где могли уже встретиться редкие малолюдные улусы лесных бурят. А там и до Читы рукой подать — всего несколько дневных переходов.
Ротмистр на последнем биваке, сторожась, чтобы не услышали казаки, рассказал подъесаулу, как два года назад они допрашивали пойманного у самого прииска Сухой Лог беглого каторжника, неведомо как сумевшего из верховий Угрюма добраться до первого человеческого жилья, встреченного им на тысячекилометровом пути через неведомое, до сих пор ни на каких картах не обозначенное пространство. В выцветших глазах каторжника метался огонек притаившегося безумия. Он, не переставая, крестился и на все вопросы отвечал, задыхаясь:
— Бог спас, милостивцы, Бог спас, не допустил до погибели…
— Раз каторжник прошел, то и казаку путь не заказан, — усмехнулся подъесаул, но потом надолго и хмуро задумался, глядя в сторону заснеженных вершин, четко рисовавшихся на фоне полыхавшего ярким тревожным закатом неба.
Разговор этот случайно услыхал прикорнувший за стволом ближнего кедра Никита. Парень, не оставляя с трудом бредущего за отрядом коня, часто надолго отставал, но к привалу или ночевке, хоть и с немалой задержкой, объявлялся. Молча устраивался в стороне от остальных и с жадным любопытством приглядывался к походному быту, прислушивался к разговорам. Ильин подзывал его к общей трапезе, но парень на первых порах явно побаивался прямого общения с казаками и оставленную ему еду, стесняясь посторонних взглядов, старался незаметно съесть, хоронясь то за грудой камней, то за огромным стволом кедра, который на каменистом взгорье, почти лишенном почвы, вымахал почему-то редкостным великаном.
Услышав слова ротмистра, Никита несколько раз испуганно перекрестился.
— Чего крестишься, паря? Спугался чего, или душа из потемок выхода ищет? — остановился проходивший мимо Иван Рудых. — А может, замышляешь чего недоброе?
— Грех вам, дяденька, напраслину возводить, — обиделся Никита. — На меня тоже чертовы лапти надеты. Незнамо кто путь нам правит, кто следом идет. Одна надежа на Божью защиту.
— Молиться опосля будешь, когда места достигнем. А на тутошний момент, коли не брешешь, что в травах смысл понимаешь, глянь, как Пашке Тыжнову облегчение оказать. Нехристь из твоих дружков бывших ножичком его маленько достал. Вчера похужело, а нонче лихоманит, спасу нет. Как бы огнивица не вступила.
Никита мигом вскочил на ноги.
— Чего сразу-то знать не дали? Поздно бы теперь не было. Тут поверху и травы почти не осталось. Смолы разве со стланика набрать? Она гноище сразу на себя потянет…
Придерживая парня за плечо, Иван повел его к сидевшим полукругом казакам. Проводив их взглядом, ротмистр повернулся к начальнику отряда, закрывшему в полудреме глаза.
— Надеюсь, обратили внимание, Александр Вениаминович, какое нынешней полуночью действо в заоблачных высях продолжалось? Прямо-таки ангелы светозарные крылами своими вдоль и поперек вздымали. Право, не подыщу иного сравнения. Вы, кажется, тоже не спали. Да и на всех прочих, я смотрю, бессонница навалилась. Среди казаков разговоры о знамении начались. Говорят, что к добру.
— Раз ангелы, конечно, к добру, — не открывая глаз, сонно пробормотал подъесаул.
— Поверю, если перевал не позже завтрашнего дня отыщем.
Но вот уже и следующий день перевалил за полдень, а движению отряда по одному из склонов глубокого ущелья, казалось, не будет конца.
Далеко внизу остался очередной безымянный ручей, взъерошенный до сплошной белизны стремительным, то и дело спотыкающимся об огромные камни движением воды. Гул его, умноженный эхом в скалистых стенах ущелья, даже высоко наверху заглушал все остальные звуки. Впрочем, люди не только ничего не слышали, но и ничего почти не видели вокруг. Рыжее облако комаров и мошки, густо и маетно качавшееся перед глазами у каждого, горько-соленый пот, выедающий до мутной расплывчатости встречные лучи вечернего солнца, обморочная тяжесть запредельной усталости
