Хвалю. И законный брак должен быть со мною.
— Вы уверены, дражайший Сергей Львович?
— Абсолютно. Я уже и в завещании упомянул ея.
— Неужели?
— Да. Все мое состояние — по частям — Натали, Левушке и Лёле, а мадемуазель Керн — пятьдесят тысяч.
— Господи, помилуй! Более чем щедро.
— Истинный бриллиант должен быть в дорогом обрамлении.
— Ну а коль не согласится выти за вас?
Он взмахнул изящной ладонью:
— Пусть. На все воля Божья. Но уже не изменю завещания и оставлю как есть.
Женщина взглянула на него с восхищением:
— Вы большой души человек! Александр Сергеевич перенял у вас это качество.
Тот кивнул, довольный:
— Несомненно. Стало быть, поможете мне?
— Приложу максимум усилий.
На другое утро по велению мачехи Софья Николаевна написала Кате:
"Душенька, приезжайте к нам завтра вечером: Даргомыжский обещал представить новые романсы. Не исключено, что и Глинка будет. Очень ждем".
Катя клюнула на магическое для нее слово "Глинка" и решила быть. Правда, важные дела в Смольном не позволили ей выйти вовремя, и она явилась на Гагаринскую улицу в половине девятого. Оказалось, что Даргомыжский не пришел по болезни, Глинка "еще едет", но зато Александр Варламов сел за рояль и своим неподражаемым тенором спел романсы на стихи Лермонтова — "Ангел" и "Казачья колыбельная песня", а затем дуэтом с Софьей Николаевной — "Горные вершины". Только Катя села пить чай с клюквой в сахаре, как увидела, что сбоку к ней подсаживается Пушкин-отец в темном сюртуке и пестрой жилетке, пахнущий дорогим мылом.
— Мадемуазель Керн, счастлив видеть вас.
— Здравствуйте, Сергей Львович. Сколько лет, сколько зим. — Но в ее церемонном тоне радости особой не чувствовалось.
— Вы прекрасно выглядите, Катенька.
— Вы мне льстите, мсье. Я уже давно не та барышня, за которой вы когда-то ухаживали.
— Чепуха. Вы клевещете на себя. Повзрослели и сделались еще краше. Это во-первых. Во-вторых же, я по-прежнему в вас влюблен.
— Шутите, наверное?
— Нет. Нисколько. Я влюблен пуще прежнего.
— Перестаньте, сжальтесь. Это не смешно.
— Мне и не до смеха. У меня самые серьезные до вас намерения.
— Ах, пожалуйста, только не сегодня. Я ужасно устала нынче.
— Не сегодня, так завтра. Послезавтра. Как скажете. Я не тороплюсь, у меня впереди вечность.
— Хорошо сказано. Реплика, достойная Пушкиных.
Глинка все же не приехал, Катя опечалилась, и Екатерина Андреевна села с ней в дальний уголок — пошептаться по-женски. Рассказала о завещании Сергея Львовича. Керн перекрестилась.
— Представляешь, если он теперь назначает пятьдесят тысяч, сколько выйдет, если примешь его предложение?
— Думать не хочу. Разве дело в деньгах?
— Разумеется, нет, но сама рассуди, как бы ты смогла поправить дела своего семейства — маменьки и маленького брата. Быть женой, а потом вдовой Пушкина-отца! И фактически — мачехой самому гениальному поэту!
— Несомненно, почетно… Но соображения здравые совершенно противуречат моему сердцу. Не лежит душа. И потом, я уверена, Натали Гончарова не допустит, чтобы я отхватила у нея часть наследства.
— Ну, Наталья Николаевна ему не указ. У него всегда были с нею сложные отношения, а тем более после гибели Александра. Дедушка влюблен в тебя и теряет голову.
— Ах, не знаю, право.
— Видела, как он поступил с твоей клюковкой?
Катя изумилась:
— С клюковкой?! А как?
— Ты разжевывала ягодки, а оставшиеся шкурки складывала в розеточку.
— Да, и что?
— Он украдкой их брал и ел.
— Свят, свят, свят!
— Я заметила. Многие заметили.
— Это за гранью моего понимания.
— Надо брать старичка, пока он тепленький… во всех смыслах… — И захохотала.
— Вы смущаете меня.
— Хорошенько подумай.
Неожиданно пришел Глинка. Раскрасневшийся, оживленный, вроде подшофе. Объявил:
— Господа, принимаю поздравления: консистория избавила меня от подписки о невыезде!
Все захлопали. Михаил Иванович пояснил:
— Под предлогом того, что на днях должен ехать в Москву — обсуждать постановку "Руслана" в Большом театре. Гедеонов похлопотал.
— И надолго вы покинете нас?
Он устроился за столом, и Карамзина-младшая налила ему чаю.
— Думаю, на месяц. А потом — как сложится.
Александр Варламов сказал:
— Ах, в Москве за месяц ничего не решается. В ней другие порядки, время течет иначе. Москвичам спешить некуда, там уже не Европа, а Азия. Обязательный послеобеденный сон — то, что в Испании называется siesta, — во второй половине дня не отловишь никого из чиновников.
Гости посмеялись. А Екатерина Андреевна элегически возразила:
— Нет, Москву я люблю. В ней такая русскость, дух Руси святой, про которую мы в Питере забыли.
— Петр Великий не терпел Москвы.
— Тем не менее оставался москвичом до мозга костей. Азиатчина у всех у нас в крови. Вон и Карамзин же на самом деле Кара-Мурза — "черный мурза".
Катя смотрела на Глинку и каким-то шестым чувством понимала, что уедет он не просто в Москву — от нее навек. Видела: пытается не встречаться с ней взглядом. Вероятно, принял уже решение, что не будет с ней больше. Сердце ее щемило, и хотелось расплакаться.
— Михаил Иванович, а сыграйте нам что-нибудь на прощанье.
Глинка вышел из-за стола, промокнув рот салфеткой, сел к роялю. Не спеша кашлянул, прочищая горло.
— Разве что из нового альбома на стихи Кукольника — "Прощание с Петербургом".
Катино сердце сжалось больше. Значит, прощается с Петербургом. Значит, и с нею.
Композитор заиграл и запел глухим голосом:
Прощайте, добрые друзья!
Нас жизнь раскинет врассыпную…
Все так, но где бы ни был я,
Воспомню вас и затоскую…
Нигде нет вечно светлых дней,
Везде тоска, везде истома,
И жизнь для памяти моей —
Листки истертого альбома…
Катя все-таки заплакала, слушая его, слезы капали у нее с подбородка, а она их не вытирала, словно не замечая.
…Есть неизменная семья,
Мир лучших дум и ощущений,
Кружок ваш, добрые друзья,
Покрытый небом вдохновений.
И той семьи не разлюблю,
На детский сон не променяю,
Ей песнь последнюю пою —
И струны лиры разрываю!..
Плакали уже многие, в том числе и сам Глинка. Он достал платок, промокнул им щеки и конфузливо улыбнулся:
— Вот какую грусть на всех нагнал. Извините!
Но ему аплодировали, хвалили, и повеселевший Михаил Иванович успокоился. Посмотрел на Керн. Сдержанно кивнул.
Пушкин-старший обратил внимание на этот кивок и не знал, как к нему отнестись — вроде связь у влюбленных все еще есть, но зато музыкант уезжает, и один, и надолго, получается — связь и в самом деле на исходе. Ревновать? Или смирно дожидаться своего часа? Он
