от них не отказался и не прекратил. Он продолжал своё.
Между ним и Лешеком уже чуть ли не открытая война была. Епископ в Кракове не показывался, потому что там ему громко угрожали тюрьмой.
Освобождённый из первой неволи угрозой проклятия и интердикта, Павел смеялся над этими слухами.
– Не осмелятся второй раз! – говорил он.
Он везде имел за собой значительную часть землевладельцев, явно ещё не выступающую, но полезную и верную. Иногда повторяющиеся слухи о том, что Чёрный обещал посадить его в тюрьму, то гневали его, то побуждали к смеху.
– Не посмеют! – повторял он.
В то время епископ жил в Лагове, окружённый многочисленным двором, – потому что Краков не любил, как говорил, а может, действительно его опасался. Туда к нему съезжались тайные союзники, там проходили совещания, оттуда почти явно послы ездили подговаривать Литву к нападениям, князья Мазовецкие, уже в родственных отношениях с литовскими кунигасами, вытягивали их из леса.
В Сандомире не посчастливилось, потому что Лешек победно прогнал нападающих, епископ имел по крайней мере то утешение, что беспокоил его и не давал отдыха.
Гораздо более грозный заговор готовился в будущем, потому что все землевладельцы обещали встать на сторону Конрада, лишь бы хотел править в Кракове. Делали к этому приготовления.
В Лагове, в котором чаще всего пребывал престарелый и отяжелевший епископ, каждый год перестраивали старый дом, пристраивали сараи, потому что их не хватало для прибывающих гостей и двора. Никогда там пусто не бывало, редко когда к столу полсотни людей не садилось.
Накормить их было трудно, но епископ не жалел своих денег, денег капитула и костёльного имущества, а десятину заранее за наличные деньги умел продавать. Охотно веселились и забавлялись. Епископ, когда не был гневным, поощрял к хорошему настроению и любил посмеяться.
Его окружали теперь новые люди, но точь-в-точь похожие на уже известных нам, крикуны и смельчаки, льстецы и дармоеды.
В наибольшей милости был Качор, сандомирский землевладелец, человек на все руки, потому что, хоть рыцарского призвания и хорошего рода, – в то же время гусляр, певец, весельчак, ловкий во всех искусствах. С этим силезским князем, которого звали Скочком, он бился об заклад, что перескочит через колоды, с другими – что победит в гонке на конях.
Вскочив без узды на неосёдланного, самого дикого, он управлял им и вынуждал его к послушанию.
Притом он одинаково был умный, как сильный и ловкий, быстро пронюхивал незнакомца, доставал из-за пазухи у каждого то, что наиболее глубоко лежало. А вечером на пиршестве пошутить, рассмешить, споить он умел лучше, чем кто-либо.
Выглядел он тоже неплохо, лицо имел круглое, довольно красивое, хоть нос был сплющенный и слишком маленький, глаза живые, глаза красивые, улыбка, хватающая за сердце.
Гибкий, сильный, хотя уже не юноша, он мог ещё сойти на такого. Епископ, которого он в трудное время умел развлечь, очень его любил.
– Без Качора как без руки! – говорил он, когда его не было.
Выслав его, он тосковал по нему. Он также красиво одевал любимца, а часто бросал ему много денег. Кто во дворе хотел что-нибудь выхлопотать у епископа, через него вернее всего выпрашивал. Тот велел платить ему за это, но что хотел, приобретал.
В этот же день утром в Лагове Качор пришёл к епископу, который ещё потягивался в кровати. Он стоял перед ним, что-то убирая со вчерашнего дня на столе, а лицо у него было такое, которое редко делалось мрачным.
– Что там? – спросил епископ, зевая. – Будем сегодня затравливать медведя, того, что охотники живьём взяли?
– Гм? Медведя? – отозвался Качор. – Я боюсь, как бы на нас не натравили.
– Ты что, спятил? – спросил Павел.
– Нет. Страшно тоскливо в моём сердце, – сказал слуга, – я слышал, что на расстоянии несольких миль крутяться какие-то отряды Лешека, кто знает, что у них на уме и чего тут рыскают?
Ксендз Павел смеялся над этими опасениями.
– Они ищут по лесу литвинов, которые уже домой пошли с добычей. Что удивительного, что здесь крутятся люди Лешека! Или уже и ты стал трусом!
– Я бы предпочёл, чтобы их не было поблизости.
– Что тебе взбрело в голову! – сказал епископ гневно. – Имели время меня подкараулить, когда я был ближе, а не посмели.
– Я им не верю! – вздохнул Качор.
Епископ, который начал вставать, возмутился от несвоевременного пророчества.
– Иди ты прочь с этими баснями! – сказал он.
Качор не дал себя прогнать.
– Чем бы это навредило вашей милости, – сказал он, – если бы мы немного где-нибудь в другом месте пожили, а не в этом Лагове, где дом как на ладони, и точно знают о вас, что вы здесь?
– Ты с ума сошёл! – прервал ксендз Павел, сильно выведенный из себя. – Молчи же, или идти прочь! Лагов тебе приелся, или где-нибудь себе женщину присмотрел!
– Нет, – сказал Качор, – нет! Сам не знаю, что со мной.
Меня охватывает беспокойство, сны неприятные, и прогнать их не могу.
– Сны глупые, – сказал Павел. – Можешь ли ты допустить, чтобы они второй раз на интердикт и проклятие подвергли себя?
– Гм? – подёргивая плечами, поднимая голову и возвышая голос, сказал Качор. – Пусть меня простит ваша милость, но вы забываете обо всём… Ведь архиепископ Гнезнеский умер, другого до сих пор ещё нет, хотя поговаривают, что Свинку хотят туда посадить. А кто же объявит нам интердикт?
Этим замечанием епископ, казалось, был немного поражён.
Встал и задумался.
– Ты действительно имеешь разум, – сказал он, – только им слишком сверлишь.
– Имею ли я его, о том не знаю, – ответил слуга, – но определённо то, что ваша милость осторожным быть не можете.
– Если бы они хотели испробовать на мне зубы, время для этого у них было, – произнёс Павел. – Они хорошо знают, что посягательство на власть епископа плашмя никогда не проходит.
Одетый епископ прошёлся раз и другой по комнате, задумался и спросил Качора, который ещё что-то устанавливал:
– У нас много вооржённых людей?
– Было их у нас, наверное, полтораста, может, и больше.
Я не умею считать, потому что это не моё дело, а пана Заклики. Половина из тех, расставленная по деревням, отдыхает, остальных много рассеялось, если срочно сосчитать, всего двадцать, может, собралось бы.
Качор вышел, не получив ответа, а епископ будто забыл об этом разговоре, с очень весёлым лицом вошёл в комнату, где его уже ждали с утренним обедом, который ели почти сразу, встав с кровати.
Сотрапезников было достаточно, но, поглядев на них, хозяин не много мог от них ожидать, были смелыми для миски, скорые для разговора, они выглядели
