Зимой приступы почти прекратились, но осажденные столкнулись с новой бедой: из-за нехватки в монастыре продовольствия и свежей воды началась эпидемия цинги: «на всякий день погребают человек по 15–20… а стрельцы и казаки все лежат лоском, цынга смертная, ноги пухнут, да с того и помирают»[557]. В разгар болезни умирало до ста человек в сутки, монахи не успевали отпевать умерших, к весне способных носить оружие оставалось не более двухсот человек. Настоятель монастыря архимандрит Иоасаф прибег к древнему способу борьбы с болезнью: устройству обыденной церкви. Постановили устроить придел в храме Пресвятой Богородицы, и на следующий день число умерших стало сокращаться, новые больные больше не появлялись[558]. Когда осада монастыря уже была снята, очевидцы рассказывали: голод в обители был такой, что «лошади, стоявшие в конюшне, от голода изгрызли и съели деревянные косяки»[559].
В конце июня 1609 года, когда вести об успешном продвижении войска Скопина дошли до монастыря, польские отряды предприняли новую попытку взять штурмом так и не сдавшуюся крепость. К этому времени в монастыре в живых осталось только 40 из 300 человек братии и 200 воинов, способных держать в руках оружие. Вместо воинов на монастырские стены встали монахи, женщины, дети; воевода Григорий Долгоруков в самом опасном — «утлом» — месте стены, где предполагался, по сведениям, полученным от языков, штурм, встал сам, на другом таком же месте поставил своего сына Ивана.
Штурм продолжался «с первого часа ночи до первого часу дни», войско Сапеги ходило на приступ стен с «огненным с верховым боем, и с щитами, и с лестницами, и с проломными ступами»[560]. В отражении штурма участвовали все, кто жил в монастыре: стрельцы отходили от пищальных бойниц только если заканчивался порох, даже раненые, оторвав край рубахи и перевязав рану, продолжали вести огонь. Женщины варили в котлах смолу, дети носили на верх крепостных стен камни, крестьяне выливали сквозь специальные отверстия в стенах на штурмующих негашеную известь и вар — словом, все помогали, чем могли. Особенно отличились Гурий Шишкин — управляющий левым клиросом монастырского хора, сотник Николай Волжинский и монастырский служка Гриша Рязанов: они вовремя заметили, что тушинцы проникли на Пивной двор, и, позвав стрельцов, смогли выбить оттуда «воров» и поляков. К середине дня приступ был отбит.
В канцелярию тушинского царька полетела депеша, в которой были представлены имена активных участников штурма из числа жителей Переславля и перечислены потери. Редко в том списке встретится имя наемника «немчина» или «литвина», все больше имена людей русских, которые ходили на приступ своей же православной обители: «Дворяне и дети боярские: Матвей Иванов сын Болшево, убит. Таир Редриков, ранен из пищали в голову». Редриковых участвовало в штурме трое человек, все отличились «явственно». «Томило Андреев сын Егосов, голова у него с города прошибена камнем… Богдан Замятнин сын Айгустов, правая рука розшибена камнем. Офанасий Тимофеев сын Винков, голова у него с города прошибена бревном… Охотники: Прокофей Жуков, ранен из самопала по голове сколзь»[561]. А сколько еще убитых значилось в том скорбном списке, кто был собран насильно по соседним деревням и селам или воевал против своих же родных, знакомых, сослуживцев добровольно, против тех, с кем еще недавно вместе ходил походами в царском войске, а теперь видел их по другую сторону крепостной стены Троицкой обители?! Так исполнилось, по словам безымянного автора повести, псаломское слово: «Боже, приидоша языцы в достояние Твое и оскверниша церковь святую Твою, положиша руския грады яко овощная хранилища, и трупие раб Твоих брашно птицам небесным и зверем земным и пролияша кровь их яко воду во градех русских…»[562]
Конечно, тяжелая жизнь в осажденном монастыре не могла не посеять в какой-то момент рознь среди его защитников, вынужденные ограничения породили у кого-то подозрения в измене и предательстве. Причиной конфликта между воеводой Григорием Долгоруким с его служивыми людьми и братией монастыря стал вопрос о еде и питье. Воины считали, что монахи излишне экономны, не дают им вдоволь пропитания, держат на одном хлебе, и самое главное, по мнению служивых людей, — не выдают спиртное после боя, а сами едят и пьют вдоволь. Казначея Иосифа Девочкина обвинили даже в том, что он собирался открыть монастырские ворота и впустить поляков, и подвергли пыткам.
В оправдательном письме царю иноки писали, что обвинения их в излишней скаредности ложные: «Запасом, государь, всяким с ними делимся и не оскорбляем никого»; готовят для всех одинаково — что для братии, что для ратных людей. Собирали монахи и деньги «с братьи, по рублю с человека, а с иных по полтине», чтобы раздавать их ратным людям, которым не платит опустевшая государственная казна. Особой заботой были окружены даже в тех тяжелых условиях больные и раненые; им приносили каждый день «из хлебни мяхкой хлеб, да из поварни шти да каша брацкая, а из келарские по звену рыбы на день человеку». Сама же братия уже давно перешла на «две ествы» в день, без всяких добавок: каша и щи, одно звено рыбы на четверых, в пост только сухари и хлеб, кисель на воде, а меда и квасу давно не варят — нет дров, чтобы согреть воды[563].
Слух о готовящейся измене в монастыре был ложным: современные исследования убедительно доказали, что за всю осаду монастыря ни один его защитник не изменил, никаких тайных связей с польским лагерем не было, и подвергнутый пыткам и скончавшийся казначей пострадал безвинно[564].
К началу осени, когда войска Скопина успешно продвигались по Волге, Сапега и Лисовский были вынуждены оставить в лагере лишь часть своих сил и уйти сначала под Калязин, а затем к Александровской слободе. Пользуясь моментом, Скопину удалось прислать осенью на помощь осажденным отряд в 900 человек под командованием Давида Жеребцова и затем в начале января 1610 года еще один, в 500 человек, под командованием Григория Валуева. Оба отряда действовали удачно, с малыми потерями прошли через лагерь тушинцев и вошли в монастырь. Обрадованный Скопин вновь послал своего человека к старцу Иринарху просить благословение: «И старец послал благословение князю и просфиру и повеле итти под Троицу: „Дерзай, князь Михайло, и не убойся! Бог ти поможет“»[565].
