Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
Каждое воскресенье в течение многих лет в пять часов вечера у Бердяевых собирались друзья. Шестов, Габриэль Марсель, Марина Цветаева, Жак Маритен с женой, чета Федотовых, мать Мария Скобцова… Вечера у Бердяевых привлекали многих и стали настолько привычны для самих Бердяевых и их знакомых, что представить себе жизнь без них было трудно. Лидия Юдифовна писала: «Ни очень любит собрания у нас по воскресеньям. Это единственный день, когда он отдыхает в обществе знакомых. Он в своей бархатной шапочке с трубкой во рту сидит в конце стола, шутит, острит и чувствует себя легко и приятно». «Воскресенья» отменялись только в одном случае — если Бердяев заболевал. К болезням он относился трагично, спрашивал знакомых о хороших врачах, почувствовав себя неважно, сразу становился мрачен и озабочен. Тут уж было не до гостей… В 1933 году к воскресным собраниям присоединился знакомый Бердяевым еще по Москве Пьер Паскаль, о необычной судьбе которого можно было бы написать приключенческий роман. Француз и верующий католик Паскаль провел в России более пятнадцати лет, был женат на русской, дружил с Ремизовым и другими русскими интеллектуалами, отлично знал русскую историю и литературу. Один из его учеников, известный славист Жорж Нива, назвал своего учителя «христианским большевиком», который «ушел в коммунизм, как идут в монастырь», не переставая при этом оставаться искренне верующим католиком.
Изучавший в школе русский язык (с помощью русских политэмигрантов!), Паскаль на всю жизнь остался влюблен в Россию. Он воевал во время Первой мировой войны, затем работал во французском посольстве в России шифровальщиком, но стихия русской революции его настолько поразила, что он бросил службу (был за это осужден по законам военного времени), вступил в РСДРП (будущую коммунистическую партию), стал большевиком и остался в России. Он жил в Москве, работал в Институте Маркса — Энгельса, причем — фантастическое время! — занимался в этом институте исследованиями, связанными не с Марксом или Энгельсом, а со старообрядческим протопопом Аввакумом. Разочарование в революции наступило у Паскаля довольно скоро. НЭП, репрессии новой власти, исключение из партии и снятие с поста директора института Рязанова — все эти события заставили Паскаля пересмотреть свое отношение к большевизму, но на родину ему удалось вернуться с большим трудом только в 1933 году. Сохранились яркие воспоминания Пьера Паскаля о Бердяеве, — начиная с его внешности («всегда элегантно одетый») и заканчивая описанием типичного бердяевского «воскресенья»[367].
Обычно Паскаль с женой приезжали одними из первых — к шестнадцати часам. Их встречали хозяйка дома и ее сестра, «которая вела все хозяйство». По мнению Паскаля, сестры очень отличались друг от друга: Лидия была скромна и «очень мила», почти не принимала участия в дискуссиях (если вспомнить характеристику Белого, то можно понять, как сильно изменилась Лидия после перехода в католичество). Ее сестра обладала гораздо более страстным характером, с удовольствием вступала в беседу, как правило, поддерживая позицию Николая Александровича. Мать сестер, Ирина Васильевна, к гостям не выходила, она вообще редко покидала свою комнату в силу возраста. Жена Паскаля тем не менее была с ней знакома и любила с ней беседовать. Однажды зашел разговор об ее имении под Харьковом — о любимых Бабаках, где при советской власти расположился дом отдыха рабочих. Ирина Васильевна, услышав об этом, сказала: «Надеюсь, им там нравится». Ответ запомнился Паскалю, потому что показывал ту атмосферу «не-стяжательства», которая существовала в доме Бердяевых.
Около шестнадцати часов сверху, из кабинета, раздавался голос Николая Александровича:
— Самовар уже готов?
Бердяев спускался к приезжавшим гостям. «Там бывали русские, заезжие иностранцы, французы, — вспоминал Паскаль. — Усаживались вокруг стола, пили чай, всегда с щедрым и великолепным угощением, кондитерским шедевром Лидии или Евгении, и болтали о том, о сем. Николай Александрович задавал вопросы, направлял разговор к более серьезной беседе, которая затем занимала остаток дня. Это уже была не московская Академия: ни председателя, ни протокола заседаний, но Бердяев, тем не менее, руководил дискуссиями. Он одушевлял их, придавал им интерес, иногда прямо наслаждение своими остротами, обобщениями, категорическими выводами и… вспышками гнева… Верхом наслаждения для большинства слушателей бывала дуэль Бердяев — Шестов»[368]. Лидия Юдифовна остроумно называла многолетний спор между двумя друзьями спором между Ветхим и Новым Заветом.
Парижскую жизнь Бердяева невозможно представить и без двух кружков, в которые он входил: левого движения французских интеллектуалов «Union pour la Verite» («Союз за правду») и группы вокруг журнала «Esprit», организованного Э. Мунье. «Союз за правду» был организован французским писателем Полем Дежарденом в его квартире на rue Visconti. На собраниях обсуждали новые книги по философии культуры, спорили. Сначала Николая Александровича приглашали на эти встречи как специалиста по марксизму и русскому коммунизму. Затем он стал просто одним из членов кружка. Здесь, например, обсуждались его новые книги. Эти встречи много дали Бердяеву, прежде всего в понимании эстетических и религиозных оснований французского экзистенциализма; они, несомненно, сыграли свою роль в формировании его собственной экзистенциалистской эсхатологии. Правда, Бердяев считал, что представители эстетического экзистенциализма (Жан Поль Сартр, например, которого Бердяев называл «литературным плейбоем») проходят мимо основной проблемы — духовной судьбы человека (потому что не верят в Бога, воспринимают человека как конечное существо). Если атеистическая философия XVIII века была хотя бы оптимистичной, она предлагала человеку «эрзац» религии в виде веры в прогресс и безграничность человеческого познания, то атеистический экзистенциализм XX века лишал человека всякой надежды. Недаром Альбер Камю основным вопросом философии считал вопрос о самоубийстве: стоит ли эта жизнь того, чтобы быть прожитой?
Персоналистское течение французских левых католиков, сложившееся в середине 1930-х годов вокруг журнала «Esprit», возникло в результате инициативы 27-летнего Эмманюэля Мунье. Основными темами не только журнала, но и возникшего вокруг него философского направления стала проблема личности, а точнее — констатация «кризиса человека» в буржуазном мире. «Воссоздать Ренессанс» — так называлась передовая статья первого номера «Esprit» (1932). Ренессанс вывел из кризиса средневековье; такая же персоналистская революция коммунитарного типа необходима, чтобы разрешить кризис XX века. Это станет возможным тогда, когда в центре теоретических дискуссий и практических действий окажется личность. Течение получило название «персонализм», возникло и развивалось под прямым влиянием идей Бердяева. Таким образом, Николай Александрович стал одним из авторитетов и основателей течения западноевропейской философии! В 1936 году Мунье опубликовал работу под смелым названием «Манифест персонализма», в которой изложил отправные пункты нового философского понимания личности и построения персоналистского общества. Свою позицию Бердяев тоже называл персонализмом. Он утверждал ценность человеческой личности как божественной эманации, как духа: личность после смерти войдет в Царствие Божие, тогда как от коллектива не останется ничего. Разумеется, у персонализма немало общего с индивидуализмом. Но есть и коренное различие: крайний индивидуализм превращает человеческую личность в центр мироздания. Персонализм же, высоко ставя личность, провозглашает ее назначением служение сверхличным ценностям, творческую активность. В одном из своих частных писем Бердяев так излагал свои взгляды на возможность разрешения противостояния личности и общества: «Персонализм (признание верховной ценности конкретной человеческой личности) имеет социальную проекцию. Общество может быть организовано персоналистически во имя каждой человеческой личности, ее достоинства, ее права на жизнь и труд, на реализацию заложенных в ней возможностей. Персонализм требует преодоления власти денег, уничтожения классов, замены классовых различий индивидуальными призваниями профессий. Эта система ближе к Прудону, чем к Марксу. Впрочем, я во многом расхожусь и с Прудоном»[369]. И ниже: «У меня трезвое чувство реальности, я не верю в возможность обойтись без государства, этого "холодного чудовища", как говорил Ницше, но сердце мое принадлежит анархии…»
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
