Передайте от меня поклон госпоже Ленорман и ее счастливому супругу, счастливому благодаря своей жене, счастливому благодаря своей приемной тетушке и трижды счастливому благодаря счастливой революции, которая сделает столь счастливыми французов, бывших столь несчастными пятнадцать лет. Сколько счастья! Боюсь, у нас случится от этого несварение желудка, а излишек во всем есть недостаток.
Адриан же отправился на воды в Экс-ан-Савуа, что всколыхнуло воспоминания о былом… Он столь же сильно не одобрял революции, как и герцог де Дудовиль, но его чувства смягчало новое присутствие в его жизни:
Я нашел в этом потаенное утешение, наполняющее мое сердце тайной и нежностью. Вы представить себе не можете, к какому невинному, прекрасному и очаровательному предмету оно привязалось. Мне бы хотелось, чтобы Вы убедились собственными глазами, до какой степени сие суждение, не являющееся преувеличением с моей стороны, соответствует действительности…
Адриан намеревался провести зиму в Пьемонте и Тоскане: с течением времени сопровождавший его молодой человек, несмотря на все заботы, которыми его окружали врачи, слабел, подтачиваемый туберкулезом… Письмо к Жюльетте с описанием агонии «бедного маленького больного» такое же душераздирающее, как некогда послания князя Пиньятелли…
Что до Шатобриана, то он, если не считать кое-каких перипетий и путешествий, посвятит остаток своих дней завершению труда, за который он взялся много лет назад и который был важнее его жизни, поскольку воссоздавал ее, возвеличивая, придавая ей выпуклость, связность, осмысленность, — «Замогильных записок». Жюльетта решила ему помогать. И отныне она сумеет сохранять безмятежность. Она совладает с тревогами, и ее связь с Шатобрианом в некотором роде примет обратную направленность: психологический переворот станет следствием переворота политического, который только что пережил Рене. Свидетельствует г-жа де Буань: «Разившие его грозовые удары заставили его привязаться к ней, вместо того чтобы привязать ее к себе…» Одним словом, Шатобриан положился на Жюльетту, которая беспрестанно будет трудиться рядом с ним, поочередно усмиряя его, сдерживая и ободряя в его предприятии.
Жюльетта сумеет превратить свой салон в святилище старого воина, где она будет оберегать его отдых, его настроение и его работу. Не стоит, однако, думать, что Аббеи становилось окаменелостью, как полагал Ламартин, видевший в нем «академию в монастыре», место, где «учтивость и этикет раскладывали все по полочкам». Другое поколение. Закружившись, поэт забыл, что несколько лет назад он сам дебютировал в этой неофициальной академии и что его дебют походил на воцарение на Олимпе. С течением времени процент «бессмертных» в окружении Жюльетты возрастет, ее салон станет необходимым трамплином, откуда можно было перенестись на набережную Конти, а ее покровительство часто завершалось избранием в Академию — в этом не было ничего несовместимого с талантом, однако это дарило ей не только друзей…
Еще один упрек из уст Ламартина: «Если салон г-жи де Брольи был палатой пэров, салон г-жи де Сент-Олер — палатой депутатов, салон г-жи де Жирарден (урожденной Дельфины Гей) — республикой, то салон г-жи Рекамье был монархией…» Монархом, как можно понять, был Шатобриан. Конечно, но Аббеи ничего не потеряло от этого ни в насыщенности, ни в разнообразии.
После смены династии Жюльетта оказалась в ладу с новыми властями, где у нее было много друзей. Сразу по окончании траура она открыла двери своего салона и продолжала принимать еще чаще, чем раньше, выдающихся мыслителей и литераторов. Освободившись от некоторой сдержанности, навязанной ей официальной ролью, на которую претендовал Рене, она свободно предавалась тому, что ее интересовало: открытию и слушанию новых талантов.
Она уже вышла из возраста празднеств и представлений, выезжала все реже и реже, не поддерживала официальную жизнь (в отличие от своей подруги г-жи де Буань, лично связанной с юных лет с королевой Марией Амелией): она позволяла свету приходить к себе. В центре ее забот оставался, с одной стороны, Шатобриан, а с другой — семейный круг, но она, как всегда, превосходным образом сочетала свои многочисленные дружеские связи с притяжением нарождающегося поколения, этого цветника романтиков, начинавших приобретать известность…
Вопреки расхожему представлению, Реставрация способствовала несравненному расцвету культуры. Выросшие при мире, процветании и обучении парламентаризму дети века, которые теперь получали власть или общественное признание, этого не забывали. Один из самых выдающихся, Виктор Гюго, воздаст Реставрации должное в «Отверженных», заметив: «Бурбоны были орудием цивилизации, сломавшимся в руках Провидения».
В тот переломный год, отмеченный кончиной двух крупных литераторов — Бенжамена Констана, который в последний раз обратился к Жюльетте, чтобы заручиться поддержкой Шатобриана в Академии (но та предпочла ему Вьенне), и г-жи де Жанлис, которая умерла счастливой, увидев восшествие на трон своего бывшего ученика, — пришла блестящая смена: Стендаль вернулся к аналитическому роману, написав «Красное и черное», Гюго поставил своего «Эрнани», смелость которого вызвала жгучую полемику, Ламартин опубликовал «Гармонии», Сент-Бёв — «Утешения», а совсем молодой человек, Мюссе, — «Сказки Испании и Италии»…
Все они прошли или пройдут через Аббеи. Хотя бы для того, чтобы увидеть там возвышающегося надо всеми великого человека. Стендаль после своего визита в Аббеи говорил, что как будто созерцал великого ламу… Сент-Бёв, пославший свои стихи Рене, выждал некоторое время, прежде чем быть ему представленным: он чересчур весело приветствовал политическую отставку великого писателя в газете «Глоб»… Жорж Санд довольно глупо побоялась скомпрометировать себя визитом в салон! Что до дикаря Мериме, «этого молодого человека в сером рединготе, которого очень портил вздернутый нос», по замечанию Стендаля, то он окажется посмелее ее, хотя украдкой не жалел желчи для хозяйки салона. «Не забывай остерегаться», — говаривала ему мать. Он превратил эти слова в свой девиз. Этому можно предпочесть его литературный принцип: «Ничего лишнего…»
На самом деле Мериме не мог простить Жюльетте того, что она отвратила Ампера от великого поэтического будущего… Нам же, напротив, кажется, что именно благодаря г-же Рекамье Ампер смог встать на путь своего призвания, слегка поблуждав в потемках. Под влиянием дамы из Аббеи он становился тем, кем мог и должен был стать: историком и великим компаративистом. Язвительный ум Мериме не узрел корня: он был необъективен в отношении Ампера и еще менее — в отношении Жюльетты. Соперничество было скрытым и относилось к области чувств.
Симпатичный толстый юноша — вот он-то не станет злословить в адрес хозяйки дома, а придет в искренний восторг от оказанного ему приема и чуть ли не бросится в объятия всех присутствующих — введен в Аббеи старой герцогиней д'Абрантес. Он пишет небольшой роман под заглавием «Шагреневая кожа». Его зовут Оноре де Бальзак, но кто тогда о нем знал[41].
