Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
– Я не умею читать.
– На испанском тоже есть объявления.
– Tampoco. Я и на испанском не умею.
– Вот так фунт.
Я тоже сказала: “Вот так фунт”. Она засмеялась – уже хорошо. Ох, как я скучаю по моему pueblo, где смех ласковый, как ветерок.
– Ну ладно, Амелия. Завтра я тебе что-нибудь поищу, позвоню кое-куда. Сделай одолжение, присмотри сейчас за детьми. Мне надо пропустить рюмочку. Если что, я в “Халиско”.
Наверно, она повстречала там Рамона: вернулись они вместе, очень поздно. Детям и мне есть было нечего, кроме бобов и “Кул-Эйда”. Ни хлеба, ни муки для тортильяс. Хесус крепко спал в нашем уголке в кухне, но только я прилегла, заплакал. Я его покормила. Я заметила, что теперь он сосет больше, но он немножко поспал и опять заплакал. Сунула ему соску – выплюнул. Снова сунула, держала его крепко, шептала: “Тише, тише”, но потом перестала держать: поняла, что я его обижаю, а еще испугалась, что доктор увидит синие пятна. Хватит и того, что у него плечо все синее, исцарапанное, pobrecito. Я снова помолилась: Пресвятая Мария, Матерь Божия, помоги мне, прошу тебя, скажи мне, что делать.
На следующее утро я вышла затемно. Нашла людей, которые помогли мне сесть на правильный автобус, на БАРТ, на второй автобус. В больнице мне показали, куда идти. Взяли кровь из руки Хесуса. Его осмотрел врач, но он не говорил по-испански. Не знаю, что он там писал. Я знаю, что про плечо он написал, потому что измерил его своим большим пальцем и стал писать. Он посмотрел на меня, в глазах вопрос. “Дети толкать”, – сказала я по-английски, и он кивнул. Мне сказали, что операция будет в одиннадцать, и я покормила Хесуса в восемь. Но время шло: двенадцать, час. Хесус орал. Мы сидели в загородке с кроватью и стулом. Я сидела на стуле, но кровать так и манила меня к себе, и я легла на кровать, и прижала к себе Хесуса. Из моих грудей сочилось молоко. Как будто они слышат, как он плачет. Я не могла этого вынести, подумала: пусть всего несколько секунд пососет – вреда не будет.
Доктор Фриц стал на меня кричать. Я оторвала Хесуса от груди, но доктор покачал головой, а потом кивнул – давай уж, корми. Потом пришла медсестра-латина, сказала, что теперь они не могут делать операцию. Сказала, что у них длинная очередь на операции, а я уже два раза их подвела: “Позвоните Пэт, договоритесь на другой день. А теперь идите, идите домой. Завтра позвоните ей. Ребенку нужна операция, вы поняли?”
Сколько я жила дома, никто никогда на меня не сердился.
Я встала и, наверно, потеряла сознание. Потом проснулась – рядом сидит медсестра.
– Я вам заказала большой обед. Вы, наверно, голодная. Вы сегодня ели?
– Нет, – сказала я.
Она подложила мне под спину подушки, поставила на колени поднос. Пока я ела, она держала на руках Хесуса. Я ела как животное. Съела все: суп, крекеры, салат, мясо, картошку, морковь, хлеб, второй салат, пирог. Все выпила: и сок, и молоко. Очень вкусно.
– Пока вы кормите грудью, вам нужно хорошо питаться каждый день, – сказала она. – Нормально себя чувствуете? До дома доедете?
Я кивнула. Да. Я хорошо себя чувствовала после такого хорошего обеда.
– Тогда идите, вам пора ехать. Собирайтесь. Возьмите для него подгузники. Моя смена кончилась час назад, мне надо запирать кабинет.
* * *
У Пэт работа тяжелая. Наш кабинет, где принимают шесть хирургов, находится в детской больнице в Окленде. Каждый день принимает один хирург, и каждый день график трещит по швам. Мало того, каждый день некоторые операции отменяются, на их место втискиваются другие, а еще бывают внеочередные операции. Каждый день один из наших хирургов дежурит: его могут вызвать в кабинет неотложной помощи. Всевозможные травмы, отрубленные пальцы, арахис в носу, пулевые ранения, аппендицит, ожоги – в день иногда бывает шесть-восемь неожиданных операций.
Почти все пациенты обслуживаются по бесплатной калифорнийской страховке, плюс куча иностранцев-нелегалов, у которых вообще страховки нет, так что все наши хирурги трудятся здесь не ради наживы. Младший персонал тоже выматывается. Я часто работаю по десять часов в день. У каждого хирурга свой характер, каждый хирург иногда вредничает, достает нас каким-то своим пунктиком. Но, сколько бы мы ни ворчали, мы их уважаем, мы ими гордимся, мы чувствуем, что наш труд не напрасен. Эта работа приносит удовлетворение – не то что в обычной платной клинике. По крайней мере она заставила меня пересмотреть взгляды на жизнь.
Я всегда была цинична. Когда я пришла сюда работать, мне казалось, что деньги налогоплательщиков выбрасываются на ветер пачками: делать по десять-двенадцать операций “детям крэка” с дикими аномалиями, держать их целый год в больнице, чтобы сохранить в них жизнь, а дальше что? Жить они будут, но все равно они инвалиды, им придется кочевать по приютам. Столько детей, у которых нет даже матерей, еще больше детей без отцов. Большинство тех, кто воспитывает детей в приютах, – прекрасные люди, но некоторые явно настораживают. Столько детей с инвалидностью, столько детей с поражениями головного мозга, многие навсегда останутся несмышленышами. Много пациентов с синдромом Дауна. Мне казалось, что я никогда не решилась бы родить такого ребенка.
А теперь я открываю дверь в коридор – а там стоит Тед, весь перекошенный, трясущийся Тед, который не умеет говорить. Тед, который писает и какает в специальные мешки, а ест через дырку в животе. Тед подходит меня обнять, смеется, широко расставив руки. Такое ощущение, что эти дети появляются, когда Господь откликается на молитвы, но что-то при этом сбоит. Столько матерей не хочет, чтобы дети вырастали, столько матерей молит Бога, чтобы дети всегда их любили. В ответ на эти молитвы Господь и посылает Тедов.
Само собой, Теды могут разрушить брак или семью, но, если этого не происходит, они, наверно, оказывают обратный эффект. Обнажают самые лучшие и худшие чувства, запрятанные в человеке глубоко-глубоко, и силу характера, и чувство собственного достоинства – все то, что в иных обстоятельствах мужчина и женщина никогда не разглядели бы ни в себе, ни друг в друге. Мне кажется, что в таких семьях любая радость вдвойне слаще, а чувство долга – нечто большее, чем чувство долга. Нет-нет, я ничего не романтизирую, я уверена. Я вдумчиво изучаю таких людей, потому что сама подивилась, разглядев в них эти качества. Да, у меня на глазах развелось несколько пар. И разводы, похоже, были неизбежны. Это когда в паре есть родитель-мученик или родитель-сачок, родитель-обвинитель, или “за что мне этот крест”, или “это все по моей вине”, или пьяница, или плакса. Я видела, как братья и сестры срывают зло на окружающих, умножая хаос, обиду и угрызения совести. Но гораздо чаще я видела, как супружеские и семейные узы становятся только теснее, прочнее. Все учатся решать проблемы, все должны помогать друг другу, все должны говорить откровенно – так и говорить, что это собачья жизнь. Все должны смеяться, все должны благодарить судьбу за то, что ребенок может целовать руку, расчесывающую ему волосы, а что он не может чего-то еще… так уж сложилось.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 112
