Кровь стучала у меня в ушах. Она разливалась по моему мозгу. Она сказала, что я хочу ее. Но я лежал неподвижно. Мои губы прижимались к ее лбу. Кровь с болью начала циркулировать по моим венам. Боль нарастала, как нарастала ее страсть. И, ощущая мягкость ее щек и губ, я осознавал цену блаженства и покоя, а утро все еще было темным, а звезды тщились пронзить лучами крону над нами.
Ее рука погладила мое плечо, уперлась мне в грудь.
— Ты знаешь, что я хочу от тебя, — сказала она своим глубоким звучным голосом, полным решимости и боли. — Я хочу этого от тебя, и я хочу тебя. Я перечислила себе все благородные мотивы, не позволяющее мне это сделать, напомнила обо всех моральных обязательствах, мой разум исповедовался, став амвоном, став местом под портиком, где собираются философы. Мое сознание устроило диспут. В реанимации я заставила себя работать так, чтобы валиться с ног. Я учила Лоркин, а она в свою очередь — меня, и я разработала обучающие программы для Оберона и Миравелль, и ночи напролет мы выводили формулы и обсуждали взлелеянные ими планы об их общем благополучии, о мероприятиях, которые им следует предпринять, и я увидела в них желание всему этому следовать, но моя душа… Моя душа осталась непреклонной. Моя душа жаждет это чудо! Моя душа желает видеть твое лицо, тебя! Моя душа всегда с тобой. — Она вздохнула. — Моя любовь…
Тишина. Пение болота. Пение тех птиц, которые всегда начинают выводить трели перед рассветом. И звук движущейся воды, и листья вокруг нас замерли, прислушиваясь к слабому неуверенному ветру.
— Это то, что я не ожидала испытать снова, — прошептала она. — Я не думала, что это еще когда-нибудь со мной случится. — Я почувствовал, как она дрожит. — Эта часть моей души должна была выгореть дотла, — сказала она. — Да, я люблю Михаэля и всегда буду любить, но эта же любовь требует отпустить его. Он томится в моей тени. Михаэлю нужна простая женщина, которая сможет родить ему здорового ребенка. И мы жили вместе в трауре, наказывая себя за то, что монстр захватил нас и искалечил. Мы слишком долго шептали свой Реквием.
— А потом разгорелся этот огонь. О, не из-за того, что ты есть! Не из-за твоей способности ужасать. Или способности отпугивать! Но из-за того, кто ты есть, души в тебе, произносимых тобой слов, выражения твоего лица, безусловного свидетельства вечности, которое я в тебе читаю! Мой мир рушится, когда я рядом с тобой. Мои ценности, мои амбиции, мои планы, мои мечты. Я начинаю воспринимать все это, как проявления истерии. И эта любовь пустила корни, эта дикая любовь не знает перед тобой страха и только требует быть с тобой, хочет Крови, да, потому что это твоя кровь, и все остальное теряет смысл.
Я ждал. Я слушал биение ее сердца. Слушал, как по ее венам течет кровь. Слушал ее сладкое дыхание. Я держал себя на привязи, как бешеное животное, которое столько раз разрушало клетку, чтобы завладеть объектом своих желаний. Я так крепко прижимал ее к себе!
Казалось, я обнимал ее вечность.
Но потом я нашел в себе силы отпустить ее, прижать ее ладони к ее же груди, и я поднялся, чтобы покинуть ее и не принял протянутых ко мне рук, покрывая их поцелуями. Я оставил ее и направился к краю болота один, мое тело объяло таким холодом, таким холодом, будто какая-то северная зима нашла меня согретого нежным теплом и пронзила ледяным дыханием.
Я стоял в одиночестве, в столь откровенном одиночестве, и смотрел на бесформенную разрастающуюся трясину, и думал только о ней, позволив своему неиствующему воображению рисовать картины счастья в любви к ней, как я обладаю ею.
Мир возрождается в любви, и простые чувства, как и сопутствующее им простое отчаяние под ее воздействием обретают яркие неотразимые краски. Что значила эта веха времени для меня? Что же это было за место, называемое фермой Блэквуд? Почему я не мог стряхнуть здешнюю пыль со своих ног и воспарить с возлюбленной в другие страны безусловного очарования?
Ах, да, и какое это имеет отношение к чистой любви, Лестат? Что это такое — сияние чистой любви? Что значило сияние этого, самого необыкновенного создания, которое лежало там, ожидая меня?
Не знаю, как долго я стоял, отдалившись от нее. Мои розовые видения о дворцах и странствиях, о беседках и островах любви были и туманными, и великими, и незначительными, а потом исчезли.
А она терпеливо ждала меня, та, которую мудро осудили собственные же уста, разве нет?
Меня охватила грусть, такая же всепоглощающая, как и моя любовь к ней, а ей на смену пришла боль, такая же непреодолимая боль, как та, которую я слышал в ее неспешном голосе, озвучившем ее глубинный и окончательный выбор.
Наконец я развернулся и направился к ней.
Я лег рядом с ней. Ее руки ждали меня. Ее губы ждали.
— И ты веришь, что это возможно? — спросил я медленно произнося слова. — Ты веришь, что можешь покинуть тех, кто смотрит в будущее, рассчитывая на тебя?
Она промолчала. Потом:
— Позволь мне погрузиться в вечность. — Она вздохнула. — Я устала.
О, я понимаю, действительно понимаю, и ты так много сделала!
Я подождал. Потом заговорил, осторожно подбирая слова:
— Ты веришь, что изменчивый мир сможет определиться, что делать с Лоркин, Обероном и Миравелль без твоей мудрости и проницательности? — спросил я. — Ты веришь, что зацикленной на себе науке и в самом деле по силам взять под опеку нечто столь нежное и взрывоопасное, и в то же время чудесное?
Ответа не последовало.
— Ты веришь, что Медицинский центр Мэйфейров добьется полного успеха без твоего руководства? — спросил я.
Я говорил это с любовью, какую только мог вложить в слова, предназначенные ей.
— В твоем сердце так много планов, грандиозных планов, и смелых, так нигде и не зафиксированных проектов. Кто подхватит скипетр? У кого хватит отваги? В чьем распоряжении не только биллионы Мэйфейров но и достаточно для них сил в придачу? Кто может из операционной проследовать в лабораторию, ворвавшись в рой инженеров-разработчиков и ученых, свирепых, как Гамма-ножи. Кто? Кто может воплотить самые смелые планы, уже частью осуществленные в Медицинском Центре? Кто может удвоить его пределы? Или, возможно, даже увеличить его втрое? У тебя есть для этого годы. Ты знаешь это. Я это знаю. Ты все сделаешь со свойственной тебе сдержанностью, подстегиваемая благородными устремлениями. И ты готова повернуться ко всему этому спиной?
Нет ответа. Я ждал. Я так крепко прижимал ее к себе, будто бы кто-то собирался ее у меня отнять. Как будто бы ночь была полна угрозы. Как будто бы угроза исходила не от меня.
— И Михаэль, — сказал я. — Да, ему нужна свобода, но ко времени ли это сейчас? Сможет ли он вынести твой уход ко мне? Его по-прежнему мучают кошмары. Его сердце разбито из-за того, что случилось с Моной. Можешь ли ты действительно покинуть Михаэля? Оставить непонятную записку? Сказать роковое "прости"?
Очень долго она хранила молчание. Я почувствовал, что мне больше нечего сказать. Мое сердце сильно болело, я не помню, болело ли оно так когда-нибудь еще. Мы настолько близко лежали друг к другу, переплетенные руками и ногами, ощущая теплоту, принадлежа один другому, что ночь ради нас затихла.
