И вот посреди черных волос и русалок, гадалок и утопленниц мелькнула длинная рыжая коса. Рядом со мной две веснушчатые руки зарываются в песок пляжа. Спряжения французских слов. Проклятие моей семьи. Сладчайший запах у основания ее шеи. Соблазнительный изгиб руки, тянущейся к верхней полке в библиотеке. Жизнь подле меня. Я не был одинок. Я чувствовал ее и сейчас. Я никогда не был одинок.
Последний воздух. Всплеск воды рядом. Я утонул. Я чувствовал, что меня тянут вверх. Руки неба на мне. Меня вытаскивают из моря, которое меня поглотило. Свет. Соленая вода. Голос.
Ты дома.
Горячие пальцы, вцепившиеся в мои запястья, обжигали. А может, мне просто казалось, что горит моя заледеневшая кожа. Что-то сзади разорвалось. Булавочный укол света. Свет был более обжигающим, чем прикосновение.
Мое имя в тысяче голосов.
Электрический разряд. Холодный. Яркий.
Судорожное хватание ртом воздуха.
Дыхание.
Тихий голос. Два голоса. Размытые пятна приблизились. Спина у меня болела, чесалась и никак не могла согреться. Вновь произнесли мое имя – на этот раз громче. Два звука. Шипение. Бормотание. Один голос.
Саймон.
Мои легкие, мои внутренности извергли из себя воду. Я не просто прокашливался, меня выворачивало наизнанку. Сухой, я хочу быть сухим! Руки, которые сомкнулись у меня за спиной. Они надавливали на плечи, ломали позвоночник, сжимали и стискивали. Мокрые, сочащиеся влагой руки.
Гладкое место на коже от рыболовной удочки. Когда свет вернулся, он представлял собой нечто давно забытое. Какие-то точки, которые мельтешили перед глазами, меняя цвет. Затем эти точки начали принимать вид песчинок. Снова точки. Коричневато-розовый цвет… Руки Алисы, пестрые, словно побережье… Меня вырвало на песок соленой водой. Однажды, будучи еще ребенком и учась в начальной школе, я свалился с детского игрового городка, и от удара из меня чуть не вышибло дух. Я лежал и отчаянно хватал ртом воздух, ожидая, когда же пустые легкие заполнятся и я снова смогу свободно дышать. Чуть не утонув, я испытал нечто противоположное: заполненное следовало срочно опорожнить, чтобы поддержать в себе жизнь.
Пошевелив губами, я произнес скрипучим голосом:
– Эй!
– Засранец, – сказала Алиса.
Такой маленькой и злой я ее никогда прежде не видел.
И я улыбнулся.
Лежа на диване в гостиной дома Мак-Эвоев, я провел пальцем по большому пальцу Алисы, хотя прекрасно знал, что это сведет меня с ума. В ногтях чувствуется основательность. Они подобны раковине, прикрывающей наше нежное «я». Я постучал по кончику ее пальчика. Алиса вздрогнула. Вместо того чтобы отдернуть руку, она лишь усилила хватку. Я разглядывал царапины, оставшиеся от ног мечехвостов. Свежие бордовые синяки тянулись цепочками на внутренних сторонах моих рук. Вытаскивать меня из воды было совсем непросто. Я мог бы рассказать Алисе о ее руках, обо всех тех женщинах, круживших вокруг меня, о воде, утоплении и голосах. То были ее руки. Всегда. Но мне больно было говорить. После купания в проливе у меня болело горло.
Дойл, расхаживая из угла в угол, рассказывал Эноле и Алисе то, что услышал от меня. Сдабривая свою речь полунамеками и соответствующими фразочками, он придавал моим словам потусторонний смысл. Я смотрел на его чуть согнутые пальцы ног, ступающих по полу гостиной, и вспоминал укол искры на моей коже. Должно быть, когда меня только-только вытащили из воды, Дойл ко мне прикоснулся.
– Я не думал, что он способен такое отчебучить, Маленькая Птичка, – сказал он. – Клянусь, я думал, что он собирается сжечь карты. Знай я, чем это закончится, вообще бы к ним не прикоснулся.
– Это не твоя вина, – возразила Энола. – Брат всегда был таким.
Я позволил им обсуждать меня так, словно меня здесь вообще не было. Я слишком устал. Я оглядел комнату из-за плеча Алисы. Едва заметный бугорок на ее позвоночнике. Тяжесть ее до сих пор не высохшей косы. В кухне я увидел ссутулившуюся фигуру Фрэнка. Ли тоже была в кухне. Она двигалась вполне целенаправленно, заварила чай и сунула чашку в руки моей сестры с таким невозмутимым видом, словно ее мир недавно не разбился вдребезги. Энола, возможно, даже не поняла, откуда взялась чашка в ее руках, однако начала пить чай. Я еще раз посмотрел на мать Алисы. В уголке ее губ играла едва заметная улыбка. У нее было такое выражение лица, словно она хотела сказать: «Пусть выговорятся».
Голос Алисы был мягок, но в нем ощущалась сила. Рассерженная библиотекарша.
– Он трудился не покладая рук все эти годы. Ты это знала? Он волновался о тебе, не знал, вернешься ли ты когда-нибудь. Саймон на протяжении многих лет медленно себя убивал.
– Думаешь, я о чем-либо догадывалась? – тихо отозвалась Энола.
– Блин! Что он будет делать? – спросил Дойл. – В шоу Роуза он точно плавать не сможет.
– Блин! – вторила ему Энола.
Глубочайший стыд испытываешь тогда, когда умер, потом воскрес и приходится смотреть в глаза членам своей семьи. Теперь они думали, что я буду тонуть по три раза за ночь в баке-ловушке у Роуза. Я воображал, как они обсуждают, что со мной делать, нужно ли за мной присматривать. Я не привык, чтобы обо мне заботились, но есть определенные обязательства перед членами семьи. Пусть уж заботятся обо мне, если им так хочется. Никто из них, похоже, не заметил, что руки Энолы перестали дергаться, а Дойл уже не следит за ней украдкой. Нервозность ее покинула, и теперь сестра в большей мере напоминала мне ту маленькую девочку, какой была когда-то. Эта мысль отогнала стыд. Я победил. Пусть немного поволнуются. Заботясь обо мне, они не сразу заметят изменения в окружающем мире, в том, как пахнет солью воздух, не обратят внимания на перемены, произошедшие в нас.
– Он может жить со мной, – предложила Алиса.
Энола поинтересовалась, что я буду делать, где работать. Я перестал их слушать. Я представил себе спальню Алисы с абстрактной скульптурой из панцирей мечехвостов и с ее фотографией, сделанной Фрэнком.
Наши семьи – это наши якоря, удерживающие нас во время шторма. Они гарантируют, что нас не унесет от того места, где мы родились, что мы не забудем, кто мы такие. Мы несем наши семьи внутри нас подобно тому, как набираем воздух, ныряя. Они держат нас на плаву. Они поддерживают в нас жизнь. Я плаваю, прикованный к якорю с восемнадцати лет. Мне приходилось задерживать дыхание с самого моего рождения.
– Нет.
Никто меня не услышал, поэтому мне пришлось повторить.
Когда стало тихо, я сказал:
– Я не останусь здесь. Я хочу уехать отсюда.
Глаза Энолы округлились. Алиса выпустила из рук мою голову.
Глава 30
27 июля и далее
Песок оказался горячим, усыпанным камнями. Для старика такое не подходит. Надо прожить всю жизнь на берегу и иметь огрубевшие ступни, чтобы безбоязненно ходить по такому песку. Ощущение одиночества стало для него неожиданностью, впрочем, минуло уже немало времени с тех пор, как он ездил куда-либо без жены. Мари со снисходительным видом вызвалась присмотреть в его отсутствие за их букинистическим магазинчиком. Жена видела, как сильно он расстроен. Он был ей благодарен за то, что она его отпустила. Если бы не ее снисхождение ко всем его причудам и фантазиям, он бы ни за что сюда не приехал. Ему повезло. Настоящее взаимопонимание супругов – редкая бабочка. Он ступил ногой в воду. Господи! Какая же она холодная! Он уже успел соскучиться по своей жене и теплому одеялу лета в штате Айова. Это же Северо-восток, думал он, холодный и неприветливый. Старик не мог понять, как люди вообще здесь живут.
