— Почему вы рассказали о роли вашей жены в срыве операции по убийству Околовича и что случилось с вашей семьей после вашего переходя на сторону НТС?
— Я не пришел в НТС, я пришел к Околовичу и, если американцы не схватили бы меня, намеревался вернуться обратно.
— Как же вы могли вернуться обратно, если убийство было бы сорвано?
— Очень даже просто. Оба исполнителя были известны в Западной Германии, откуда были родом и имели семейные связи. Один из них свободно мог быть «опознан». Тогда я мог «удрать». Мне попало бы за выбор агентов, но не очень. Изначально выбирал их не я. Ну, пожурили бы, но если Околович держал бы рот на замке, я отделался бы легко. К сожалению, он этого не сделал. Околович был хорошим и честным человеком, но он также был и лояльным членом партии, полностью преданным руководству НТС. Именно руководство НТС и принудило его выдать американцам время и место встречи меня с ним. Во время этой встречи на Онернплатц меня и схватили офицеры американской разведки. Правда, Околович мне потом заявил, что когда он спросил меня, не возражаю ли я, что на встречу были приглашены американцы и я сказал бы, что возражаю, он якобы нажал бы на педаль газа и рванул вперед. Знаете, возможно, что ему так нужно было это оправдание, что он сам в него верил.
Но ведь площадь была окружена американскими автомобилями и дальше нескольких метров мы не проехали бы. А попытка бежать сразу давала бы американцам законный повод меня арестовать. Да и в тот момент, когда Околович задавал мне этот наивный вопрос, американский разведчик уже заглядывал в окно машины. А ведь к американцам я никогда не приходил и никогда не просил у них политического убежища. Даже когда попал в Штаты.
Схватив меня, американцы отвезли меня на одну из их конспиративных квартир, сфотографировали и в конце концов сумели просмотреть мои австрийские документы. Мне предстояло быть автоматически присужденным к высшей мерс наказания, но это как раз волновало меня меньше, чем неизбежная судьба Яны, моей жены.
Когда в 1952-м году генерал Судоплатов отправил меня в Карлсхорст, как оперативника с поручением принять участие в засылке диверсионных групп в Западную Европу, я, конечно, принимал участие в рабочих совещаниях всего коллектива офицеров, занятых этой сложной и сверхсекретной деятельностью.
Начальник нашей группы пояснил офицерскому составу, что в отношении «спецзаданий» обычные советские законы не применяются. Эти обычные законы не были бы применены к Яне и нашему сыну и в 1954 году, после того, как я был бы объявлен предателем. Ждать милостивого отношения к жене офицера службы «спецзаданий», женщины, которая несомненно слишком много знала, мне было нечего. Вот почему в апреле, когда все мои попытки оставить мой приход к Околовичу в тайне сорвались, я согласился дать пресс-конференцию в Бонне и решил открыть роль моей жены в предотвращении убийства. Расчет был простой, хотя многим в то время он и показался необъяснимым, — превратить мою жену в человека, получившего мировую известность. Когда в 1991 году я установил связь с Яной, я понял, что эта внешне рискованная стратегия полностью сработала.
О том, что произошло с Яной и Александром после моей прессконференции, подробно рассказываю в книге. В этом интервью нет места для деталей. Стоит только отметить, что их эпопею можно разделить на два этана. Первый — арест Яны и заключение её вместе с Александром в следственную тюрьму. В тот момент она должна была предстать перед судом по знаменитой пятьдесят восьмой и ее ждала «вышка». Но до суда дело вряд ли дошло бы. Яну просто отравили бы на секретной квартире, а Александра спрятали бы в сиротском доме под другой фамилией. Но на втором этапе, когда советскому правительству стало ясно, что Яна получила мировую известность, как героиня и символ элементарного гуманизма, климат резко изменился.
Могу только привести слова Яны, сказанные мне, когда после указа Ельцина о моем помиловании я встретился с ней в Москве: «Что ты беспокоишься о прошлом? Всё было сделано правильно. И, как видишь, всё обошлось хорошо».
— Вы — единственный перебежчик из спецслужб, который был реабилитирован?
— Я не был реабилитирован, но в Москву мне удалось вернуться. В 1991 году, после неудавшегося путча, в прессе много писали о спецчастях госбезопасности, которые отказались идти в Белый дом и атаковать законное правительство. Рассказывали, что они просто легли на пол и их командир заявил, что они никуда не пойдут и ни в каких боевых акциях принимать участия не будут. Прочитав эти корреспонденции, я на полусерьёзе написал письмо в Комитет госбезопасности, в котором сослался на несколько своих мыслей по поводу необычного поведения этих спецчастей.
Я высказал свое мнение, что эти офицеры фактически отказались выполнить прямой приказ их командующего, председателя КГБ Крючкова, и тем сорвали операцию государственного значения. По всем уложениям военной дисциплины их должны были тут же арестовать и немедленно расстрелять. Так делалось на фронте во время войны. Правда, настоящей войны тогда не было, но военные законы никто не отменял. Тем не менее после поражения заговорщиков непокорных офицеров никто не наказывал. Наоборот — все они были повышены в званиях и многие были награждены. Причина такой необычной реакции властей была объяснена просто — отказ выполнить преступный приказ служебным преступлением не является. Эта, новая для советской действительности, формулировка была распространена СМИ.
Я зацепился за эту формулировку и задал ехидный вопрос: почему же те офицеры госбезопасности, которые в прошлом советского государства отказались от преступных заданий или сорвали их, были автоматически присуждены к высшей мере наказания? Я привел свой пример, рассказал свою историю и напомнил, что и генерал Судоплатов и генерал Эйтингон вместе с другими высокими чинами госбезопасности были присуждены к долгим срокам тюремного заключения за организацию как раз таких уголовных преступлений, одно из которых было поручено моему отделу и за срыв его я был приговорен к «вышке». Ну и имел нахальство заявить, что было бы логично, если председатель КГБ задал бы такой вопрос самому президенту России.
Все это было просто упражнением в горьком сарказме и никакого ответа на него я не ожидал. Каково же было мое удивление, когда так через неделю я получил письмо от КГБ. В нем вежливо сообщалось, что председатель КГБ прочел мое письмо и намерен обсудить его с президентом. О результатах мне сообщат. Я посчитал это письмо бюрократической отпиской.
Однако, вскоре после письма от КГБ, на факс факультета психологии при Калифорнийским штатном университете, где я уже давно служил старшим профессором психологии и утилизации компьютеров в научных исследованиях, пришло письмо на мое имя от некоего Николаса Бетгела, члена британской палаты лордов. В нем лорд Беттел рассказывал мне, что он давно пишет о России и ее истории, издал книгу о Катыни и хотел бы встретиться со мной в Москве, чтобы узнать от меня и Яны детали нашей истории. Он также упомянул о своих творческих связях с московским журналом «Новое время» и заявил, что редакция этого журнала хотела бы взять у меня интервью.
Возможности моего расстрела там лорд не касался, полагая, вероятно, с типичной британской беззаботностью, что успеет до расстрела получить от меня нужную информацию. И действительно, через пару дней по факсу пришло официальное приглашение от «Нового времени» приехать в Москву.
