В декабре 1709 года состоялся триумфальный въезд победителя при Полтаве в Москву. На Красной площади были установлены триумфальные ворота, кои по замыслу их: создателя представляли храм трудолюбия, подвигов и добродетелей русского Геркулеса. По сторонам храма, на пьедесталах стояли две пирамиды, украшенные эмблематическими картинками. Картины те были написаны Иоганном Таннауэром и его учеником Никитой. На картине Таннауэра Самсон, весьма натурально играя мышцами, разрывал пасть шведскому Льву. (Битва под Полтавой случилась в день святого Самсона, и с тех пор оный святой почитался как покровитель русского воинства.) Никита изобразил легендарного Фаэтона, взлетевшего на колеснице к небу и сраженного молнией. И оттого, что картина его была выставлена как бы на суд тысячи москвичей, вышедших встречать русское войско, — ему было страшно боязно. Однако ничего не случилось. Большая часть народа спешила к Стрелецкой слободе, откуда начиналось шествие, и им попросту было не до картины. А кто останавливался и смотрел, те хвалили, особливо, когда им разъясняли суть аллегории Фаэтона: шведский король, так же как и грек, воспаривший было на крыльях славы, сражен молнией на полях Полтавы.
Кроме ворот на Красной площади, разные сословия воздвигли еще шесть триумфальных ворот по пути царского шествия. Перед домами, стоявшими на пути триумфального кортежа, стояли столы с разными яствами и напитками. Неказистые заборы были прикрыты яркими картинами.
Царский въезд первоначально был назначен на 18 декабря, и полки уже были выстроены за Серпуховскими воротами, когда пришло известие от некоронованной царицы Екатерины о рождении у нее дочери Елизаветы Петровны. Того ради был назначен молебен в Успенском соборе, после коего придворные и послы поздравляли Петра с рождением царевны, как со счастливым предвозвещением вожделенного мира.
Но вот наступило 21 декабря 1709 года, и триумфальное шествие двинулось по Москве. Возвещая его, впереди шли трубачи и литаврщики. Звонко пели трубы в морозном воздухе, ярко сияли литавры на солнце: день был ясный, прозрачный, улицы были убраны свежим, выпавшим за ночь снегом, на деревьях висели сережки из инея.
Вслед литаврщикам маршировал Семеновский полк во главе со своим командиром Михайлой Голицыным.
Поскольку семеновцы половину полка потеряли именно под Лесной, то за этим полком везли трофеи, взятые в той славной баталии. Следом маршировала бомбардирская рота преображенцев, и две лошади, покрытые попонами с вензелем Карла XII, везли королевские носилки, разбитые под Полтавой. За ними, понурив головы, шли шведские генералы и министры: фельдмаршал Реншильд, генерал-аншеф Левенгаупт, граф Пипер, генералы Роос, Крейц, Гамильтон, Шлиппенбах, Штакельберг и Круз. А за ними брела нескончаемая, казалось, толпа пленных шведов — двадцать две тысячи солдат и офицеров, выстроенных по четыре в ряд и охраняемых драгунами.
Петр ехал следом за пленными впереди колонны преображенцев, под звуки полковой музыки. Гремели пушки с валов и бастионов, воздвигнутых против трех самых грозных шведов, что пленными брели сейчас по улицам Москвы. Малиновый колокольный звон заглушал временами артиллерийские салюты.
Каждое сословие Встречало у ворот Петра по старинному русскому обычаю хлебом-солью. На Красной площади, у триумфальных ворот Петр слез с коня и принял благословение митрополита. Затем Петр внимательно осмотрел ворота и особо воззрился на картину Никиты.
— Кто дал тебе сей сюжет? — спросил Петр стоявшего у арки живописца. Должно быть, Петр сразу не узнал его-впервой он видел Никиту в партикулярном платье.
— Сюжет сей, государь, дан мне тобой. Всей Москве ведома твоя реляция о фаэтоновом конце шведского воинства! — смело ответил художник, и было видно, что господину бомбардиру та смелость понравилась.
— Молодец, Никита! — узнал наконец его царь и, обращаясь к Мусин-Пушкину, заметил: — Будешь составлять списки заграничных пансионеров, пиши оного Никиту первым. Воин из него был добрый — верю, добрый будет и мастер!
В тот же вечер были устроены на Красной площади три больших фейерверка, представлявших виктории у Лесной, Полтавы и Переволочной.
Старинная Москва от иллюминации, фейерверков, множества зажженных у каждого дома светящихся огней представлялась в ту ночь европейской столицей.
Виктории под Пелкане и Лапполой
В 1713 году для предстоящей осенней кампании в корпус Михайлы Голицына из Петербурга в Финляндию спешно было отправлено несколько полков, и среди них полк Новгородский. Бартенев присоединил свой полк к корпусу Голицына, когда тот уже ушел маршем на Тавастус. В город сей, точнее на пепелище, оставленное шведами, русские вошли без боя: шведский генерал отступил. Однако уже через двадцать верст драгуны, высланные как передовой отряд по дороге на Таммерфорс, обнаружили всю шведскую армию, занявшую промежуток Меж озер Пелкане-веси и Маллас-веси.
— Как именуют ту деревню? — спросили проводника-финна, указывая на избы и скотные дворы, черневшие на другой стороне озера.
— Озеро зовем Пелкане-веси, потому и деревня Пелкане, а может, наоборот, оттого что деревня Пелкане, и озеро Пелкане-веси, — задумчиво ответил голубоглазый пожилой финн, спокойно покуривая трубочку. Это была не его война, хотя и велась она на его земле. В любом случае умирать за шведского конунга Карла финн не хотел, и потому, когда шведы насильно загоняли финнов в ополчение, он спрятался. Но война все-таки нашла его — русские узнали через соседей, что купец Эйко Виролайен до войны часто ездил в Новгород и немного знает русский язык. Вот его и вытащили из-за прилавка в Гельсингфорсе и определили проводником.
— Простите, господин полковник, — обратился вдруг финн в свой черед к Бартеневу. — Я слышал, ваш полк из Новгорода?
— Верно! — ответил Бартенев, немало удивленный, что его полк известен среди финнов.
— А правда ли, — финн опасливо покосился на ехавшего за Романом Кирилыча, — что весь ваш полк набран из колодников?
— Кто сказал тебе такую чушь? — вспыхнул Бартенев.
— Да сам шведский комендант Гельсингфорса, генерал Армфельд говорил при уходе нашим купцам, что русские приводят из Москвы в Новгород каторжников и колодников, переодевают их там в солдатское платье и посылают грабить Финляндию. — Эйко пугливо оглянулся на Петьку Удальцова, который вплотную подъехал к полковнику и проводнику.
— Чушь и бред! Весь мой полк набран из коренных новгородцев, меж коими нет ни одного каторжанина! — холодно ответил Бартенев.
— А этот дядька с бритой головой — он разве не каторжник? — полушепотом спросил финн, глазами показывая на Ваську Увальня. У Васьки был, однако, отменный слух. Он побагровел от ярости и схватился за палаш:
— Так это я по-твоему каторжник? Зарублю на месте чухонца!
— Да ты, Васька, и впрямь похож сейчас на чистого каторжника! — расхохотался Удальцов. — Говорил я тебе, дуралей, не брей голову! Нет, туда же, за модой погнался! Я, мол, с первого же полоненного шведского офицера парик сниму и буду красоваться перед молодками талантом и кавалером! Вот и докрасовался, каторжный! Ты его сперва достань, полоненного шведа, а потом и в парике красуйся!
